Будда

— Да, я стану Буддой, но не войду в Нирвану. Я сделаюсь Учителем и открою людям дорогу к Истине.

Он видел, как исказилось лицо у Мары, тот уже готов был примириться с тем, что один человек на земле откроет осиянное истиной, но не хотел, чтобы этого добились другие, и теперь был разгневан и не сдерживал ярости, та тут же отобразилась в окружающем мире, стало хмуро и ветрено, загудели деревья, и небо точно бы сдвинулось с места и никем не удерживаемое провалилось во тьму. Но и расшевеленная непогодой земля, ею стронутая и колеблемая, со вздыбленной речной гладью, с разбушевавшимися и упавшими на берега темноструйными ручейками, не могла потревожить сердечного движения, которое жило ныне в Сакии-муни. Священное дерево бодхи, под которым он сидел, кренилось, скрипело, и можно было увидеть тут не одно торжество, а и тревогу: а что, если не достанет сил в вековечных корнях, ослабнут и изорвутся точно веревки? Но Сакия-муни знал, этого не случится, хотя Мара и призвал себе в подмогу демонов, при внимательном рассмотрении их тени можно было угадать в развороченной непогодой близи, все носятся, изредка сталкиваются, опять разбегаются… Что они могут, призраки, гонимые ветром?.. Не их теперь время! Он знал это совершенно отчетливо и мысленно тянулся к пространственным далям и видел там множество не имеющих определенной формы сущностей, они пребывали в безначальном волнении, но постепенно обретали недостающее им успокоение, и он говорил как во сне:

— Я возрадуюсь радостью закона, и чувственность никогда не коснется моего ума, обретшего ясность. Людские желания недолговечны и подобны каплям росы на траве, подует ветер, и уж нет их… Я свободен. Я свободен для добра и благости, те, родившиеся во мне мысли перейдут к людям, и в их сердцах станет светло.

Он понял, чтобы подвинуть человека к спасению, надо сделать свободным его ум, только тогда будут возможны дивные видения земной пространственности, которая есть часть сущего, а может, и другой пространственности, вмещающей в себя божественные небеса, место обитания святых духов. Углубленность в дали, откуда льется в людские души свет и радость, но зачастую не только это, а и высшее проявление вселенского духа, принесет успокоение сладостное, ни к чему не подталкиваемое, ничего не касаемое, само в себе нашедшее умиротворенность и подтянувшееся к тихому угасанию всякой от природы ли, от человека ли земнорожденной энергии. Сакия-муни и раньше умел раздваиваться, в одно и то же время дух его пребывал в межзвездии или в другом месте и находился в теле и управлял им, отчетливо видел совершаемое вблизи. Но прежде для раздвоения ему надо было напрягаться, отыскивать в себе божественное начало. А теперь, он чувствовал, отпала необходимость в напряжении, он стал Архатом и его божественное «я», то есть то личностное, что составляло понятие его как человека, обрело иное свойство, сделалось слиянно с сущим, как если бы им и было, все в нем получило возможность одновременного видения дальних и ближних миров, того, что находилось в постоянном волнении и еще не приблизилось к абсолютному покою, а чаще даже не несло в себе необходимости этого. Впрочем, перед мысленным взором Сакия-муни иногда всплывали и те сущности, которые уже имели понятие о Нирване, хотя и слабое и отдаленно приближенное к истине. Нирвана не была мертвой пустыней, несла в себе почти неприметную активность при соединении с мировым пространством, сопричастность с сущим, от нее рождалась успокоенность, разлитая окрест.

Сакия-муни сидел под деревом бодхи, и дух его витал далеко, а тело оставалось на земле и было, как прежде, сурово и неподвижно, глаза горели… Но это не привычный для мирской жизни огонь, а свет, устремленный к небу и породненный с ним, уже заблиставшем на ближнем горизонте немеркнущими в предутрии бледно-синими звездами. Тот свет рожден душой Сакия-муни, и оттого мягок и ясен, и, коль скоро можно было бы прикоснуться к нему, всяк почувствовал бы тепло от него исходящее.