Будь проклята страсть

   — Ладно. Кто-нибудь присмотрит здесь за тобой?

   — Придёт консьержка. Спасибо, старина.

Ги лежал в темноте, с закрытыми ставнями. Голова у него болела до полудня. Он отправился к доктору Арну, а оттуда, почувствовав себя лучше, в Безон. Пеншона он нашёл заканчивающим обед на приречной террасе в окружении воскресной толпы желающих воспользоваться хорошей погодой.

   — Гарсон, ещё один стул. И бутылку пива.

   — Выглядишь ты, как обычно, — заметил Пеншон.

Ги передал ему, что услышал от врача:

   — «Никотиновое отравление». Думаю, он ничего в этом не смыслит, однако говорит, что это никотиновое отравление. Поэтому я выбросил все трубки.

   — Я сказал девочкам, что, если ты появишься, мы заберём их в три часа.

   — Хорошо, — ответил Ги. — Должен сказать, маленькая Фернана становится капризной.

   — Здесь была Мими. Груди у неё прямо как у кормящей матери.

   — Что-то я совсем забыл её. Надо бы вернуться к ней снова.

   — Слушай, старина, — сказал Пеншон, — по-моему, никакой серьёзной болезни у тебя нет!

Полученный на другое утро сюрприз тут же заставил Ги забыть о головной боли. В почтовом ящике лежал журнал «Репюблик де летр» — и там на видном месте была напечатана его поэма! Он прочёл её, сияя от радости: первая публикация. Мендес приложил записку с просьбой зайти в редакцию журнала на улице де Граммон.

Уйдя вечером из министерства, Ги отправился туда. Расположенная на третьем этаже маленькая редакция пребывала в суете и беспорядке. Повсюду валялись бумаги, кипела деятельность. Катюль Мендес сидел на своём столе, свесив ноги, по груди его струился громадный галстук из белого шелка.

   — Входи, входи! — Миндалевидные глаза Катюля светились умом; он помахал рукой, тут же появился мальчик-рассыльный и бросил ему на колени пакет. — Знаешь Кладеля[75] и Гюисманса[76]? Твои собратья по нашему блестящему журналу. Это Ги де Вальмон — он же Мопассан.

Голос у Мендеса был скрипучим. Звучал он так, словно горло его было прокурено.

   — Рассыльный! Эй, рассыльный!

Он подозвал мальчика и сунул ему бумаги.

Ги пожал руку обоим собратьям. Кладель был намного старше его и очень волосатый. Казалось, этот человек с выпуклой грудью держит на голове небольшую копну сена. Гюисманс, примерно ровесник Ги, был худощавый, застенчивый, с ввалившимися глазами и бородкой клинышком.

   — Присаживайтесь, — сказал Мендес. — Тьфу ты, чёрт, ни одного стула; вечно здесь не бывает стульев. В этой треклятой редакции нет ничего — за исключением талантов её преданных авторов. Кладель, можешь ты заставить своих богатых друзей субсидировать нас?

   — Что? — прозвучало из-под копны волос лаем овчарки. — Господи, будь у меня богатые друзья, я бы не знал, что такое голод.

Вошёл худощавый молодой человек, взял со стола бумаги и, не говоря ни слова, вышел.

   — Кладель живёт чуть ли не на краю света — в пригороде, — сказал Мендес, обращаясь к Ги. — За ним таскается столько собак, что, как видишь, он сам стал похож на собаку. В его любимого эрдельтерьера вселилась душа Бодлера, и он посвящает ему стихи — а, Кладель?

И хрипло рассмеялся.

Гюисманс обратился к Ги:

   — Я слышал, ты служишь в министерстве флота?

   — Да.

   — Сочувствую, — сказал Гюисманс. — А я в министерстве внутренних дел. У вас хоть корабли есть.

   — Все мои экзотические приключения ограничиваются полуподвалом, — сказал Ги.

Гюисманс усмехнулся.

   — Жду от тебя ещё стихов, — сказал Мопассану Мендес. — Некоторые из этих эротических сцен напоминают элегическую поэзию древних греков — совершенно парнасские.

   — Гранки Орельена Шолля!

Мальчик быстро вошёл, бросил их Мендесу и помчался к выходу.

   — Рассыльный, рассыльный! Отнеси это в типографию.

Ги обратился к Гюисмансу:

   — Здесь, похоже, не покладают рук. Это всё для «Репюблик де летр»?

   — Какое там! Мендес сотрудничает чуть ли не с дюжиной журналов. Не может расстаться с ними.

   — Теперь нам нужна какая-нибудь вещь Золя. — Мендес взялся за правку гранок. Ему вполне удавалось вести редакторские дела, разговаривая при этом с тремя собеседниками. — Добротный, сочный, пряный натурализм.

   — Золя дождётся, что ему перережут горло, — сказал Кладель. — Ходит по самым грязным харчевням, по самым гнусным кабакам и делает записи. Засыпает всех знакомых вопросами об алкоголизме.

   — Речь идёт о Золя? — послышалось от двери.

   — Сеар[77]!

Это был молодой человек двадцати с небольшим лет, несколько эксцентричного вида, с худощавым лицом и глазами навыкате.

   — Анри Сеар, служит в военном министерстве, горячий приверженец Золя, — сказал Мендес, представляя его Мопассану.

   — Ну, а кто не является приверженцем Золя?

   — Хо! — расхохотались присутствующие. — Поспрашивай буржуа.

   — Я имел в виду разумных писателей, — пылко ответил Сеар.

   — Он прав.

Разгорелся ожесточённый спор. Сеар и Гюисманс бурно превозносили Золя, Мендес возражал из любви к словесным баталиям, Кладель издавал рычание и лающие звуки, словно пас отару овец. Мальчик-рассыльный то и дело приносил Мендесу новые гранки, а молчаливый молодой человек забирал их со стола. Короткий перерыв в споре настал, когда появился ещё один визитёр.

   — Бурже[78]! Входи-входи. Послушай.