Будь проклята страсть

   — Да, думаю. Но... — Флобер склонился над столом и взял рукописи. — Вот, например. Слово «пропадает» плохо звучит в этой строке. Не лучше было бы... ну, скажем, «исчезает»?

   — Да, лучше.

   — А здесь, думаю, следует изменить порядок слов. Вот так.

   — Конечно.

   — «Даль» здесь ни к чему. Вычеркни. «Насмешливое эхо» поставь сюда — это завершит строку.

Ги сделал исправление. Поглядел на круглое, румяное лицо Флобера — голубые, чуть навыкате глаза его наставника сияли удовольствием. Как умело обращается этот человек со словами!

   — Да. О, это замечательно!

Флобер резко глянул на него.

   — Повтори.

Ги повторил, глаза Флобера наполнились слезами, он раскинул руки и взволнованно сказал:

   — Поцелуй меня, сынок. Моё сердце тянется к тебе. Мне сейчас показалось, что я разговариваю с Альфредом.

Часы на камине пробили один раз. Ги сказал:

   — Мне надо идти.

Он помнил, что в это время Флобер принимает воскресных гостей.

   — Останься, останься, сынок. Я хочу, чтобы ты побыл здесь.

Флобер подошёл к своему письменному столу, достал из ящика большой отрез красного шелка и накрыл им письменные принадлежности. Потом пошёл в спальню, снял халат и вернулся в цветном жилете и лакированных сапогах. Смешно подпрыгнул, секунду спустя позвонили в дверь, и он открыл её сам.

   — Тургенев! Иван, дорогой мой.

Флобер тепло обнял стоящего в дверном проёме великана.

   — Ох уж эта подагра, Боже мой!

Тургенев вошёл, прихрамывая и кривясь от боли. Величественный, круглолицый, с большой седой бородой, чёрными усами, причёсанный на пробор, он воплощал собой расхожее представление о русском дворянине, хотя, прожив десять лет в Париже, усвоил некоторые французские манеры. У него осталась одна неизгладимая русская черта: он, казалось, часами лежал на диванах, ведя речи о литературе, революции, искусстве. Ему годился любой диван, но большую часть времени Тургенев проводил на своём, в роскошно обставленной квартире на третьем этаже дома на улице Дуэ, заставленной безделушками; комнаты её походили на будуар, в них бывало сильно натоплено, оклеенные окна не пропускали ни малейшего сквозняка. Тургенев любил удобства; даже его возлюбленная, мадам Полина Виардо, жила всего этажом ниже.

   — Прошу. — Флобер указал на диван, и Тургенев охотно на нём развалился. Ги отвесил поклон, когда хозяин представил его. — Молодой человек состоит на государственной службе, он начал со стихов, а теперь хочет приняться за рассказы.

   — У меня было то же самое, — сказал Тургенев неожиданно мягким голосом. — В точности! Вам надоели стихи?

   — Да, пожалуй.

   — Когда я бросил их писать, моя матушка так разозлилась, что не стала давать мне на жизнь ни копейки. Да, ни копейки! Горько об этом говорить, но мать моя была ужасным тираном! Вам это известно?

Флобер вмешался, чтобы прервать эту исповедь славянина.

   — Ты должен ещё раз прочесть нам «Вешние воды», — сказал он и обратился к Ги: — Поучишься, как писать рассказы. Это великолепное произведение.

Европейские писатели видели в Тургеневе мастера. Он был обаятелен и казался искренним, однако показался Ги чуточку тщеславным.

В дверь снова позвонили. Через полчаса комната заполнилась писателями, все говорили сразу. Там был Эмиль Золя[55], крепко сложенный человек с коротко подстриженной бородой и смешно вздёрнутым носом. Он близоруко огляделся и громко спросил:

   — Где тот англичанин, что был у тебя прошлый раз? Как там его фамилия — Джонсон, Джексон?

   — Ты имеешь в виду Генри Джеймса[56]?

   — Да, его самого.

   — Он американец.

   — Не важно. Мне нужны англосаксонские бранные слова, и он обещал сделать список.

   — Ради научности? — спросил, поблескивая глазами, Флобер. — Золя, можно сказать, открыл миру научный метод.

   — Разумеется!

Золя неустанно озирался, быстро поворачивая голову. Крепко пожал руку Ги, когда Флобер представил его. С ним пришёл смуглый молодой человек с блестящими белыми зубами и припухлыми веками, придававшими ему близорукий вид, Поль Алексис[57], очевидно, его ученик. Ги он понравился.

   — Говорят, Коппе[58] болен...

Тургенев привёз Флоберу большую жестяную банку икры — «только что из Петербурга».

   — Ну и погодка! — сказал он. — В России лучше. — И растянулся на диване. — Но пишется мне лучше в Париже.

Шум голосов заполнял комнату. У камина стоял высокий, худощавый, аристократического вида человек, темноглазый, с седеющими волосами в романтическом беспорядке. Флобер с радостью представил ему Мопассана. Это был Эдмон де Гонкур[59]. Он протянул Ги для рукопожатия два пальца и, едва молодой человек сжал их, похлопал его по тыльной стороне ладони, как бы говоря: «Достаточно». Ги внимательно оглядел его бледное самодовольное лицо с небольшой бородкой, тонким носом, странно расширенными зрачками глаз и моноклем.

Альфонс Доде[60], из-за бороды напоминающий профиль козла, стоя в центре шумной группы людей, рассказывал о том, как он изображал покойного императора, на что был великим мастером:

   — Тогда я вызвал адъютанта и отправил его к ней в гардеробную с запиской: «Где, когда и сколько?» Она ответила: «У меня, вечером, бесплатно». — Он сделал паузу. — Пре-вос-ход-но!