Будь проклята страсть

Перед станцией вокруг одного из империалов[41] собралась весёлая толпа. Молодая хорошенькая женщина, пренебрегающая правилом, дозволяющим ездить на крыше только мужчинам, поднялась до середины крутой лестницы. Кондуктор догнал её и пытался заставить спуститься, а внизу, как ясно предвидела омнибусная компания, установившая это правило, толпа наслаждалась зрелищем изящных ножек и самой интимной части нижнего белья.

   — Поднимайся выше, малышка! — громко крикнул Ги.

Толпа шумно поддержала его. Кондуктор неистово зажестикулировал и потряс кулаком.

   — Покажи нам ещё кое-что, птичка! — закричал кто-то другой.

   — Стой за свои права!

   — У нас республика!

   — Ей больше нечего показывать!

Ги с Пеншоном поспешили на станцию в весёлом настроении. Поезд, отходящий в 6.21, прозвали «поездом бюрократов». Шёл он медленно, и на каждой станции из него высаживались толстые пассажиры в обвисших брюках, дряблые от неподвижного образа жизни. Ги всегда казалось, что вагоны пахнут министерскими комнатами с их бумагами, папками и пылью. Но когда они сошли в Аржантее, деревушке лодочников на берегу Сены, трое молодых людей, привалившихся к забору из штакетника, встретили их насмешками и громкими криками.

   — Куда вы запропастились?

   — Вас что, ждать до утра?

Одеты они были в тельняшки и бесформенные хлопчатобумажные брюки, под рукавами их бугрились мышцы. Один держал на плече пару весел.

   — Ладно, ладно, крикуны.

   — Кое-кому нужно работать, чтобы кормиться.

Ги с Пеншоном перескочили через забор, поглядели на размахивающего руками кондуктора, помахали ему и, взявшись за руки с остальными, зашагали к реке. То были друзья Ги и Пеншона по лодочным прогулкам. Они познакомились однажды в воскресенье на реке в Аржантее. Тут же подружились и придумали себе прозвища. Ги стал Жозефом Прюнье, Пеншон — Током; Леон Фонтен, невысокий, круглолицый, с весёлой хитринкой, был известен как Синячок; Том Эрве, рослый, длинноволосый брюнет, смеявшийся громче всех, носил прозвище Томагавк; Альбер де Жуанвиль, высокий, жилистый, возмущавший своим поведением половину жёнушек буржуа и мамаш их дочерей по эту сторону Парижа, был прозван Одноглазым.

   — Прюнье говорит, нам нужно купить у Анри ял, — объявил Пеншон.

Все тут же зашумели.

   — Купить! Анри просит за него триста франков.

   — Блестящая мысль, барон Ротшильд.

   — У кого начинается мания величия?

   — Это флотское влияние. На будущей неделе он предложит нам купить паровой катер.

   — Тихо вы, лягушки! — прикрикнул Мопассан. — Можно же спросить Анри. Или хотите вечно одалживать лодку?

   — Я хочу выпить.

   — Мальчики, смотрите, какой бюст приближается. Добрый вечер, мадам.

Одноглазый приподнял старую соломенную шляпу, и женщина покраснела под взглядами пяти пар глаз, раздевающих её от лодыжек до шеи.

   — Я умираю от жажды.

   — Анри будет в кабачке Сембозеля.

Ги принялся горланить во весь голос непристойную песенку, остальные усмехались. Дойдя до Сены, они повернули и пошли бечевником[42]. Там было несколько неприглядных ресторанов с беседками и обитыми жестью столами в садах, предназначались они для воскресных приезжих, пестрели объявления «Банкеты», «Салоны для свадеб», «Сладкие вина». По реке плавали лодки и каноэ; рабочие возились на огородах позади невзрачных бунгало под красной черепицей и на нескольких фабричках, подступающих к самой воде. На другом берегу стоял художник с мольбертом, прогуливались парочки и матери с детьми. Но Аржантей находился довольно далеко от Парижа, «на природе», в будние дни кроме местных жителей там бывали только лодочники и купальщики.

Любимым заведением Ги и остальных был «Морячок», захудалый, грязный, насыщенный парами, шумный, весёлый приречный кабачок. Состоятельный человек не стал бы туда заходить, но он был источником наслаждения и вторым домом для водителей буксиров, скандальных матросов-любителей, проституток, в их свободное время, бродяг, пьяниц рыбаков и фабричных девушек, желающих повеселиться. Хозяином его являлся Бетри Сембозель, напоминающий бегемота человек с красноватыми, заплывшими жиром глазками, вечно трясущийся от смеха, в рубашке и жилете без пиджака.

Когда Ги распахнул дверь и все пятеро вошли, в большой, окутанной паром комнате раздались крики:

   — Убирайтесь, сутенёры.

   — Катитесь назад в Санте[43].

   — Хозяин, гони их в шею, иначе я откажусь платить.

На руках у них уже висли три девицы, соблазнительно выпячивая губы и высовывая языки. В комнате пахло пролитым вином, табачным дымом, потом и горелым маслом.

   — Прюнье, утром тут была какая-то молодка! — крикнул один из лодочников. — Говорила, что ты её обрюхатил.

Девица, которая была с Ги, скорчила гримасу, повернулась и показала этому человеку зад.

   — Ну, уж о тебе-то никто такого сказать не сможет, — засмеялся Ги, и его поддержали одобрительными возгласами.

   — Добрый вечер, старина, — обратился Ги к Сислею[44], художнику. — А где остальные?

   — Синьяк[45] с какой-то женщиной. Говорит, это его кузина. Кайботт[46] вчера вечером напился и дрыхнет до сих пор. Другие должны появиться.