Будь проклята страсть

Ги недовольно заёрзал. Он снова клял себя за то, что послушал Авара и Жака Нормана[117], молодого человека с угловатым лицом, которого привёл однажды к себе на улицу Боккадор. Жак помахал старым номером «Жиль Блаз» и заявил: «Месье де Мопассан, этот рассказ вы написали три года назад. Он определённо подходит для театра. Мы можем инсценировать ваши рассказы. Они прекрасно пойдут на сцене, уверяю вас!» Говорил он так восторженно и уверенно, что Ги согласился. Они инсценировали два рассказа — «Мюзотту» и «Семейный мир». Словно бы в подтверждение слов Нормана, «Жимназ» сразу же взял «Мюзотту» и начал репетиции. И вот на тебе! Ги почувствовал, как прежнее напряжение возвращается. Он жалел о своём необдуманном поступке. Девица на сцене продолжала размахивать руками. Ги подскочил и крикнул:

   — Уберите, ради Бога, эту девчонку! У неё получается какая-то пародия! Отдайте роль другой актрисе.

Все на сцене умолкли; несколько актёров выглянули из-за кулис.

   — Что? — Этот вопрос задал режиссёр. Уперев руки в бедра, он смотрел со сцены на Ги. — Что вам не нравится?

   — Почему она выкрикивает реплики так, будто стоит на вершине горы, размахивая флагом?

   — Потому что я велел произносить их так. Кто вас спрашивает, месье? — Они злобно глядели друг на друга. — И прекратите наконец свои придирки!

   — Это как-никак моя пьеса.

   — Да, но ставлю её я.

   — С моего разрешения! И если не можете...

Ги был готов взорваться. Он увидел, как быстро пробирается к нему вдоль кресел Норман, отмахнулся от его назойливого, умиротворяющего шёпота. Ну хорошо, он не знаток театра — пока. Для него это новая область. Но режиссёр — самоуверенный дурак, и спектакль с треском провалится. Девица принялась декламировать снова. Внезапно Ги стало душно. Он протиснулся мимо Нормана.

   — Оставайтесь и смотрите, если можете. Я не могу.

До премьеры, назначенной на четвёртое марта, оставалась неделя. Ги не знал, как пережить эти дни. Эрмина писала из Канна: «Почему я не вижу тебя здесь? Где ты? Чем занят?» Он ответил: «У меня в голове столько больных мест, что, если какая-то мысль шевельнётся, мне хочется вопить. Доктор Дюма говорит, что у меня плохой желудок. Но я думаю, дело всё в моём сердце, гордом и стыдливом, том старом человеческом сердце, над которым мы смеёмся, но которое бьётся и болит, и боль его отдаётся в голове. Все думают, что я один из самых равнодушных людей на свете. Думаю, что я скептик, а это не то же самое; скептик потому, что вижу ясно. И глаза мои говорят сердцу: «Прячься, старина, ты смешон». И оно прячется».

Головные боли у Ги не ослабевали, глаза зачастую болели так, что он не мог читать, память иногда отказывала. Каждая написанная страница была покрыта помарками и кляксами. А врачи, врачи — все были откровенными, уверенными и даже ненадолго успокаивали его.

Но перед премьерой ему внезапно стало лучше. Боли прекратились, чувствовал он себя бодро. Мари настояла, чтобы он взял ложу, и привела Казн д’Анверов с большой компанией. Ги рассадил их и, сам стоя за креслами, смотрел спектакль. Театр был переполнен разряженной публикой. Поначалу пьеса шла неровно, и тишина в зале ужасала Мопассана. Но постепенно после некоторых реплик стали раздаваться негромкие аплодисменты. Теперь, при зрителях, несдержанная девица казалась спокойнее, поведение её — более соответствующим роли. После первого действия зрители бурно зааплодировали. В фойе Ги обступили.

   — Дорогой мой, это великолепно.

   — Браво, Мопассан. Если дальше пойдёт не хуже, это успех.

   — Ги, да, да! — Смеющаяся Мари взяла его за руку.

   — Это что? Новый Дюма? — Ему улыбался Артур Мейер, неизменный посетитель премьер. — Первый акт хорош, это бывает реже, чем вы думаете. Надеюсь, весь спектакль будет держаться на этом уровне.

И спектакль держался. Ги следил с нарастающим волнением, как пьеса захватывает зал. Сцена смерти в последнем акте была сыграна замечательно. После занавеса зрители поднялись и со слезами на глазах принялись аплодировать. Ги сам чуть не плакал. Он чувствовал, что выдержал ещё одну борьбу, справился с осаждающими его несчастьями. Потом на сцене произошёл волнующий эпизод. Друзья окружили его, поздравляли, целовали, жали руки. Режиссёр, пожимая ему руку, смеялся. Это был триумф. К нему подошла Мари.

   — Буду ждать тебя на улице Боккадор.

   — Хорошо. — Он поцеловал ей руку. Такой красивой она ещё не бывала. — Через сорок минут.

И с трудом выбрался из восторженной толпы.

Мадам Кан дожидалась его. Франсуа приготовил ужин для двоих.

   — Мари...

Они чокнулись бокалами с шампанским и улыбнулись друг другу.

   — Мы теряли друг друга, правда ведь?

   — Да. Теперь мы снова вместе, Ги.

   — Ты просто чудо.

   — А ты опять добился успеха, — сказала она с лёгкой иронией; Ги не обратил на это внимания.

Мари осталась на ночь. Ги никогда не желал её так сильно. Она отвечала ему такой же страстью, и он чувствовал, что у неё нет больше той сдержанности, что настораживала его.