Будь ножом моим

Временами, прочитав твое письмо, я говорю себе, что с этой минуты начну жить по-другому – замедлю темп. Буду читать медленнее, внимательно слушать, что говорят мне люди, чтобы даже спустя год вспомнить их слова. Позволю себе замедлиться. Можешь догадаться, что хватает меня ненадолго.

Теперь мне нужно заново рассказать себе всю эту историю, верно? Написать, как я рухнул там, возле стены, не в силах сдвинуться с места – человек мира, бум-бум. Как я окаменел, но не только из-за вороненка – из-за этого рисунка мелом. Сегодня, только сегодня, черт возьми, с опозданием в пять лет стало мне ясно, что это – контур маленького тельца, обведенный полицейскими. Видимо, детского (это ребенок, правда? Боюсь представить). Одна рука неестественно вывернута и поднята вверх, другая лежит сзади, уже умиротворенно.

Ладно. Наказывать себя за свою халатность я буду после. Она поистине достойна пристального внимания следственной комиссии. А сейчас я хотел бы кое-что тебе преподнести – подарок, равноценный этому открытию. Ты жаловалась, что я скупой ухажер, что не делаю маленьких подарков. Маленьких делать не буду. Прости, ты знаешь, что если бы я только мог, я дал бы тебе очень много. По крайней мере раз в день я сдерживаюсь, чтобы не прикупить тебе какую-нибудь вещицу. И тем не менее – попроси что-нибудь. Что я мог бы для тебя сделать? Что мог бы тебе дать?

16.8

Не помешаю?

Хочу поговорить.

Только что выходил на улицу (почти три часа утра, скоро научусь бесшумно летать и охотиться на полевых мышей). Постоял, покурил. Его там уже не было. Может, разочаровался во мне. Я попытался вызвать в себе его образ, но внутри у меня мельтешили только отдельные слова. Он рассыпался на слова, которыми я писал о нем. Как ты выразилась, жестокий выбор – «сохранить ли молчание во всем его красноречии или обратить в слова»?

Подозреваю, что этот выбор уже не в моей власти.

И еще я подумал: а что, если бы он каким-то волшебным образом познакомился с Идо? Спросил себя, захотел бы Идо подружиться с тем мальчиком, которым я был. И, к своему удивлению, ответил, что «да, они бы очень подошли друг другу». Что, может, в целом свете не найдется двух других столь же подходящих друг другу людей, как Идо и тогдашний я (и как могло статься, что сейчас мы так не подходим друг другу?).

Эй, хочешь, поговорим о детях? Откроем раздел советов по воспитанию детей, колонку Дон Жуана о родительстве?

Да будет тебе известно, что я – самый лучший в мире папа. Правда, все, кто меня знает, так считает, и до этого года, когда мой бизнес начал процветать, я очень много времени проводил с Идо, каждую свободную минуту, да и сегодня забочусь о нем с материнской самоотверженностью. Я кормлю его, одеваю, он сосет мою грудь, и даже в этот самый миг при мысли о его красоте глаза мои наполняются слезами любви – и я постоянно его разрушаю. Что будет, Мириам? Изнеженная, уязвимая линия его подбородка, его одиночество в любой детской компании, хрупкая, неуверенная улыбка. Я вылепил ее из своей жестокости. Серьезно, что будет? Раньше я мог угадать почти каждую его мысль, для него появился тот мой тайный язык. Мы, конечно, использовали их слова, но они были нашими, ибо я извлек их из своего нутра. Мне кажется, что почти все слова, которые он выучил до трехлетнего возраста, достались ему от меня: я говорил ему – вот птица. Повтори за мной, птица. Он глядел на меня зачарованно и говорил: «птица», и только после того, как он повторял ее имя несколько раз, она становилась его собственной. Я будто разжевывал слово и клал ему в рот. То была наша церемония для каждого нового слова. Я хотел даже, чтобы некоторые буквы он выговаривал определенным образом: шин чистая, а не свистящая, как у меня, рэйш гортанная и мужественная (как у Моше Даяна[22], помнишь?). Не смейся над этими глупостями, они позволяли мне почувствовать, что я вручаю ему его первый конструктор «Лего», из которого он построит свой мир. Что мне все еще удается просочиться, отпечататься в нем, что я существую в нем, как нигде в мире. Понимаешь – внезапно я пустил корни.

Чего я только не делал, чтобы осуществиться в нем! Бывало, пока он спал, я стоял над его кроватью и водил руками над его лицом, рисуя пальцами сны. Я всегда нашептывал ему на ухо что-нибудь веселое, чтобы оно проникло в лабораторию сна и при необходимости изменило бы сон к лучшему. Чего я только не делал, чтобы рассмешить его. И он смеялся со мной…