Будь мне ножом

(Я должен только процитировать тебя со стены в качестве прощального поцелуя): «…я всё больше чувствую, что твои рассказы — это самый естественный путь, возможно — самый доступный тебе, войти в мир, пустить в нём корни».

Случилось ужасное. Я видел Майю.

Только что, на набережной. Очевидно, она не смогла вынести моего молчания, а может быть, что-то почувствовала и приехала меня искать. Она меня не видела, а я не подошёл, представляешь? Ну, что ты теперь обо мне думаешь?

Лучше бы мне об этом не писать. Она дважды прошла весь мой маршрут от площади до дельфинария, заходя именно в те кафе и пиццерии, в которых я бывал, когда ещё ел… Она меня угадала — я говорил тебе, что у неё на меня чутьё, а ты не верила, я всё время чувствовал, что ты сомневаешься. Не заблуждайся на её счёт, Мирьям, и не заблуждайся на мой с ней счёт: между нами такая связь, которую я не берусь описать словами, эта связь вовсе не в словах — она в теле, в прикосновении, в подкожных ощущениях (да что ты вообще о нас знаешь?). Я всё время шёл за ней, не отдаляясь. Это такая пытка. Меня будто что-то душило, мешая заговорить с ней. Что я наделал!

Я видел её, всё видел — какая она, когда идёт по улице, как любая другая женщина, и как смотрят на неё мужчины. Я увидел, как она повзрослела за последний год и стала вдруг очень красивой, будто незаметно для меня все черты её лица нашли своё место. И всё же я видел, что из всех мужчин на этой улице только я один умею видеть её красоту, да — она бережёт себя для меня одного. Нет в ней этого проклятого голода, ты понимаешь? Того, который есть во мне и в тебе — в ней его нет, она чиста и свободна от него! Что теперь будет? Я шёл за ней и видел, как удручённо тяжелеет её походка, как она разочаровывается во мне. И тут она зашла в гостиницу госпожи Майер, которую однажды, в дни её расцвета, я показал Майе. Зашла, спросила о чём-то жуликоватого хозяина. Не знаю, что он ей сказал, но она сразу же вышла, не коснувшись дверной ручки.

Потом она ещё раз прошла вдоль всей набережной, но уже не искала меня — она шла, как одержимая, почти бежала, яростно отбивая шаги, и люди смотрели на неё. Я никогда не видел её такой — всё понимающей, позволившей себе понять… Потом она села, почти упала на один из этих пластмассовых стульев и закрыла глаза. Я стоял шагах в десяти от неё, не скрываясь, и если бы она обернулась, то увидела бы меня во всей моей неприглядности, по шею погружённого в болото самого мерзкого позора. Так прошло почти пятнадцать минут. Мы не двигались. Я обессилел. Я беззвучно взывал к ней — если бы только она обернулась, если бы только увидела меня, назвала по имени, я вернулся бы с ней домой.

Как такое вообще могло произойти между нами? Я чувствовал себя как во время какого-то приступа. Когда она исчезла, у меня все мышцы были сведены судорогой. Даже челюсти. Но что я сказал бы ей? С чего начать объясняться в моём положении? Я четыре или пять дней ни с кем не разговаривал.

Только с тобой. Хватит, дай мне уснуть!

Полночь. В дверь стучат три санитара из санэпидстанции. Проворно отодвинув Майю, они набрасывают сеть на мою половину кровати. Майя прижимает к губам дрожащую руку, как принято в подобных случаях: «Пожалуйста, не забирайте его!» «Мы его не забираем, — смеётся санитар, — мы его на месте пристрелим».

Но тут выясняется, что меня нельзя убить. Я вечен, как ничто…

Забыл сказать — когда я шёл обратно, то, может быть, из-за того, что произошло, или из-за того, что я уже несколько дней не видел человеческого лица, мне вдруг стало ясно…

Сейчас, одну минутку…

Нашёл какую-то забегаловку и просидел там целый час — в мозгах была путаница. Я думал о том, что где-то во вселенной должен быть другой мир — мир, о котором мы однажды говорили, — озарённый светом, достойный мир. В котором каждый находит то, что ему предназначено, и каждая любовь там — настоящая, а в качестве приза — вечная жизнь. Я, конечно, сразу подумал о тех, кто даже там не может жить, не приспособлен к такому льющемуся через край добру, — о проклятых, которые кончают там самоубийством.

Я сидел, глядя на прохожих, и размышлял о том, какого наказания заслуживают те, кто кончает там самоубийством. Где бы ты сейчас ни находилась, Мирьям, посмотри вверх (я всегда представляю тебя, погружённой в себя — такой, какой тебя увидел) и скажи, не в этом ли причина? Причина уродства, чужеродности, временности, трусости, вечной удручённости и всех оставшихся букв нашего с тобой эсперанто? Я имею в виду, что здесь у нас — колония, где отбывают наказание заключённые того мира, и каждый, кого ты видишь вокруг — будь то женщина или мужчина, старик или юноша — однажды уже покончил там с собой.

Посмотри сейчас на первого встречного и скажи, не кроется ли в его лице, хотя бы в одной его черте, признание соучастия в преступлении? (Оно может прятаться в носу, в опущенных губах, во лбу, но чаще всего — в глазах.) Я сегодня утром не встретил ни одного человека, у которого не было бы такой черты лица. Я видел её даже у самых красивых…