Будь мне ножом

19 июля

Письмо всё ещё не пришло. Я снова заглянул в ящик, по пути домой — письма не было. Не понимаю, что со мной сегодня. С утра бегал без передышки. Как будто какая-то часть меня, мой внутренний орган бродит один по свету, и мне неизвестно, что с ним происходит.

Глубокая ночь, а я не сплю. Вот уже несколько недель я наслаждаюсь бессонницей. Майя купила мне снотворное, я выбрасываю таблетки в унитаз и всем рассказываю, что на меня ничего не действует. Хочу спать. Хочу не спать. Как ты однажды сказала: ночь — это наше с тобой время.

(Меня, кстати, спрашивают, почему я так бодр по ночам. И что я всё время пишу. У меня есть объяснение, не слишком далёкое от истины: я говорю, что пытаюсь впервые в жизни написать рассказ.)

Позавчера в тель-авивском кафе в самую солнечную и светлую минуту я вдруг сформулировал одну тёмную мысль, которая вертится у меня в голове уже давно: я — «чёрный близнец». То есть (Ты понимаешь? Объяснить?), — тот, который ещё в материнской утробе убил своего брата-близнеца. Я знаю, что тебя эта мысль не смешит. Она, как тень, всегда сопровождает меня, с самого раннего детства — что я по сути «сломан», я непоправимо пострадал, когда боролся со своим братом-близнецом в утробе. Кто он был? Не знаю. Зачем мне нужно было его убивать? Не знаю. Даже сама эта мысль остаётся в эмбриональном состоянии. Он был подобен маленькой светлой крупице, я вижу его окутанным жёлтым или золотистым сиянием — такое внутриутробное и, вместе с тем, небесное, сияющее тельце. То есть: он непрерывно излучал спокойный, лучезарный свет. А я его убил.

Сейчас, написав это, я чувствую себя подавленным.

Иногда я жалею, что мы с тобой не встретились как-нибудь по-другому, попроще. Мы могли бы начать с отчаянного флирта и лишь потом, потихоньку узнавать всё больше и больше. Попробуй себе это представить.

Вот, если бы мы могли сейчас быть в каком-то обычном, нормальном месте, где люди встречаются просто так: на улице, в офисе, в парке, — там, где ты захочешь, где тебе вольно дышится, — только бы быть!.. И не нужно слов! Даже, если это будет всего лишь овощной магазин, как ты написала однажды, смеясь надо мной.

Знаешь, я иногда надавливаю кулаками на глазные яблоки, пока не появятся искры. Ты рассказывала, что так утешала себя в детстве, в твоей яме Иосифа, извлекая свет из самой себя. Я сейчас не чувствую себя покинутым, вовсе нет. Но я чувствую отсутствие чего-то в себе.

Вот и магазин. Видишь? Допотопная овощная лавочка… Картонные и деревянные ящики. Старинные весы с чугунными гирями.

А вот и ты, как хорошо, что ты здесь! Стоишь ко мне спиной, склонив голову над чем-то, и мне видны длинные и нежные косточки твоего белого затылка. Ты стоишь у ящика с картошкой. Всё предельно просто, верно? Ты держишь что-то в ладонях. Что это? Очень большая картофелина. К ней прилипло немного земли, и ты зачарованно смотришь на неё. Что сейчас будет? Понятия не имею. Напишу — и узнаю.

Я прохожу у тебя за спиной, раз, ещё раз. Приближаюсь и удаляюсь. Снова приближаюсь. Меня тянет к тебе. Не понимаю, чем тебя так взволновала картошка.

Ты стоишь в центре маленькой лавочки, не замечая других покупателей, не слыша автобусов, проносящихся по улице, загрязняя воздух чёрным дымом. Одна, глубоко погружённая в себя. Что там у тебя в душе? Возьми меня с собой, пожалуйста, спрячь и меня тоже там. Я, оставшийся снаружи, завидующий бататам, нахально заглядываю в твои ладони и вижу, что эта картофелина напоминает человеческое лицо. А сейчас что будет? Понятия не имею. Меня влечёт к тебе…

Ты замечаешь мой взгляд и смущённо улыбаешься своей печальной улыбкой, которую я чувствую даже сквозь слова. Всегда. Как будто ей нужно прорываться сквозь боль всякий раз заново.

Ты улыбаешься, пожимая плечами, будто извиняешься за скверный поступок, забывая, что вне тебя, — всё скверно. Ты указываешь рукой на ящик, как бы предлагая мне тоже выбрать себе картофелину. Я наклоняюсь и оказываюсь против кучи странных рож — уродливых, кривых — которые совершенно необъяснимо разбивают мне сердце.

И вдруг с меня начинает опадать грязная шелуха. Толстые засохшие струпья. Как я оскотинился, Мирьям, как замарался.

Мы оба молчим. До сих пор между нами не было сказано ни слова. Вокруг толпится народ. Мы загораживаем проход, люди ворчат. Неважно, у нас есть на это право. Так ты решила ещё в самом начале — то, что происходит между нами, имеет право на существование. Меня так взволновало тогда, что ты даёшь самой себе разрешение быть совершенно свободной в своих чувствах ко мне.

Ты смотришь на меня. Удивляешься, что я не тороплюсь выбрать себе картофелину из кучи. Я не свожу с тебя глаз. И тут ты, будто заметив что-то в моём взгляде, что-то, чего сам я не вижу, двумя руками протягиваешь мне свою картофелину. Я только дотрагиваюсь до неё, не более того. Она согрета твоим теплом. И от этого человеческого тепла я заставляю себя прямо посмотреть в её ангельское лицо дауна со слишком широкими рябыми щеками. Её глубокие чёрные глаза погружены в слепой сон. От этого мне неуютно.