Брызги шампанского

– Игнатьич, вон два полувоенных пахаря пока еще держатся на ногах.

На резном крыльце растерянно стояли только что вышедшие из таверны двое небритых мужчин в одинаковых бледно-зеленых гимнастерках и в пузырившихся на коленках солдатских штанах, заправленных в кирзовые сапоги. Один – низенький, с круглым животом, держал правую руку в оттопыренном кармане и опухшими глазками смотрел на участников оперативной группы с таким удивлением, будто внезапно увидел пришельцев внеземной цивилизации. Другой – на голову выше первого, тощий со впалыми щеками, задумчиво чесал лохматый затылок.

– Обычное явление, – ухмыльнувшись в седую бороду, сказал Егор Захарович. – Закадычные дружки Кеша Упадышев, прозванный Шариком, и Гриня Замотаев, по прозвищу Фитиль. Либо припозднились ребятки сегодня с похмелкой, либо уже по второму кругу начали лечиться.

Предложение прокурора дружки приняли без энтузиазма.

– Неотложное дело не позволяет нам прямо сейчас ехать с вами, – опустив глаза, тихо проговорил низенький Упадышев.

– Обождите чуток. Мы на минутку домой сбегаем и тогда хоть понятыми, хоть кем выступим, – гнусаво растягивая слова, следом за Кешей предложил Гриня Замотаев.

– Некогда ждать, мужики, – строго сказал Бирюков.

– Чего такое срочное на лугах стряслось? Фермерское сено украли или сожгли?

– Володьку Гусянова, кажись, застрелили, – хмуро вставил Егор Захарович.

Замотаев исподлобья уставился на старика:

– Ты чо-о, дед Егор, с печки упал?.. Вован вчера до полночи гулял в таверне. Лизку Удалую щекотал да тискал. За компанию нас с Кешей накачал шампанским досыта. А от этой шипучки, скажу тебе, утром башка трещит пуще, чем от самогона.

– Володька, по-моему, и ночевать к Лизке ушел, – добавил Упадышев. – Какая придурь утянула его от бабы на луга? Похмелки там днем с огнем не сыщешь… – Глянув снизу вверх на Замотаева, вздохнул: – Придется ехать, Гриня, а?..

Тот в ответ мрачно наклонил лохматую голову:

– Придется, Кеша. Смерть – святое дело.

Глава IV

Когда оперативная группа приехала к месту происшествия, охотничий пыл на лугах, можно сказать, остыл. Лишь периодически вдали то тут, то там возникали непродолжительные вспышки выстрелов. Видимо, одни добивали выплывших из озерных зарослей на чистую воду подранков, другие «добытчики», успев после зорьки пропустить заветный финишный стаканчик, азартно соревновались в стрельбе по пустым бутылкам.

Труп одетого в расстегнутый камуфляжный комбинезон молодого мужчины лежал на подрастающей после укоса луговой отаве возле большого стога сена, над которым в безоблачном ясном небе, распластав неподвижные крылья, широкими кругами парил черный ворон. На полосатой тельняшке, плотно обтягивающей могучую грудь потерпевшего, блестела крупная цепочка с золотым крестом внушительного размера. Пальцы безжизненно откинутой правой руки украшали золотое кольцо и массивный перстень с шестью искрящимися камешками. У коротко стриженной головы валялся круглый, как блин, голубой солдатский берет, вероятно, свалившийся при резком падении тела навзничь. Над щелками приоткрытых глаз и перекошенным ртом суетливо роилась осенняя мошкара, а по загустевшей на груди крови лениво ползала большая навозная муха.

Размер и характерные особенности раны наводили на мысль, что нанесена она дробовым зарядом из ружья с близкого расстояния. Подтверждением этому являлась примятая в нескольких метрах от трупа отава, где, по всей вероятности, стоял стрелявший. С того же самого места, похоже, был сделан еще один ружейный выстрел. Рядом с трупом дробь полосой пропахала траву до земли и отбросила в сторону макаровский пистолет, видимо выпавший из руки убитого. Курок у пистолета был взведен.

Как и старик Ванин, оказавшийся в роли свидетеля, понятые без малейших сомнений признали в потерпевшем своего земляка Владимира Гусянова. Первое время они, словно онемевшие, стояли молча. Потом, когда участники опергруппы начали осмотр места происшествия, потихоньку стали переговариваться. Долговязый Гриня Замотаев, наклонившись к коротышке Упадышеву, гнусаво проговорил:

– Вот, Кеша, жизнь – копейка. Мы с тобой еще не опохмелились после угощения Вована, а его уже тю-тю…

Упадышев пошарил рукой в оттопыренном кармане брюк и вздохнул:

– Жаль Володьку. Не скупердяй был. Совсем не то, что его батька-жмот. У Капельки зимой пригоршню грязного снега не выпросишь, а Володьке, бывало, только заикнись насчет рюмахи, тут же и раскошелится: «Гуляй, земеля, пока я жив!». Теперь хрена с два на дурничку погуляешь.

– Это ему Лизка Удалая вчера смерть накаркала. Помнишь, как она, вихляясь передком, щебетала: «Чо-то ты, Вовчик, развеселился, будто перед смертью»… А Вован – рот до ушей и во всю глотку: «Ха-ха-ха! Лизуха, я могу умереть только у тебя в постели от удовольствия». Ну, помнишь, или нет?..

– Я не профессор, чтобы запоминать, чего там блудливая егоза тарахтела.

– Гнилая у тебя память.