Бросок на выстрел

– Конечно, нет, – резко сказал Дунаев. – Так нам припишут еще и умышленное убийство. Да и тело найдут очень скоро. Нам надо все сделать более грамотно: охотника закопать, потом избавиться от оружия и делать вид, будто ничего не произошло…

– Это как? – вдруг подал голос Леваков.

Все обернулись в его сторону: как это они забыли, что с ними водитель исполнительного директора? Впрочем, хотя он и не стрелял, его можно сделать соучастником, если заставить его молчать…

– А вот так: помалкивать в тряпочку, – буркнул Станислав Николаевич. – Это будет лучше для всех нас.

Это решение было коллегиальным. Семейным, если можно так выразиться. Но без Левакова. Он отошел в сторону и присел, облокотившись о ствол сосны. Думы его были невеселы. Если вскроется убийство неизвестного охотника, ему, как судимому, не миновать решетки. Ведь начальники отвертятся, а он сядет, поскольку правосудие потребует жертву, и он на эту роль будет самой подходящей кандидатурой. Его еще выставят главным обвиняемым в случившемся. И все! Прощай, честная жизнь, прощайте, сестренка и братишка, здравствуй, зона…

Леваков сплюнул и с ненавистью посмотрел на трех копошащихся возле трупа мужчин, которые в поте лица рыли для убитого могилу. Это заняло минут сорок. Затем они завернули охотника в его плащ-палатку, столкнули на дно могилы и положили сверху его карабин. Дунаев повыдергал окровавленную траву, бросил ее в яму, тщательно осмотрел место, на котором лежал убитый Востриков, и, не найдя примет, по которым можно было бы определить, что здесь когда-то произошло убийство, первым принялся закапывать могилу.

– Ну, что стоите как столбы, закапывайте! – прикрикнул он на Колупаева и Ионенко, оставив без внимания присевшего у сосны Левакова.

Через четверть часа на месте могилы с телом охотника образовалось гладенькое место. Дунаев заложил его дерном, аккуратно снятым еще до начала рытья ямы, потоптался на захоронении и заставил сделать то же самое остальных. На Левакова по-прежнему никто из троицы не обращал внимания, словно его с ними и не было. Когда закопанная могила по внешнему виду перестала бросаться в глаза, Дунаев приложился к фляжке. Пил он крупными глотками, и коньяк стоимостью около двух тысяч долларов за бутылку стекал ему на подбородок. Потом он закрутил на фляжке пробку и посмотрел на Колупаева и Ионенко:

– Надеюсь, обойдемся без погребальных речей?

Левакова это покоробило, и он поднялся:

– Не надо шутить. Человек умер. Может, хороший человек…

– Это был несчастный случай, – заметил ему Ионенко.

– Теперь уже не несчастный, – ответил на это Леваков.

– Ты был с нами, когда это случилось, помнишь? – вперил взгляд в водителя Дунаев. – Значит, и ты причастен ко всему… тому, что произошло. Не забывай об этом.

Леваков промолчал.

– То-то, – произнес Станислав Николаевич и добавил: – Ну, все, что тут еще рассусоливать? Пошли… – Он еще раз придирчиво оглядел место, под которым лежал охотник Востриков. – Значит, возвращаемся. Без добычи. Не повезло, бывает. Мы даже не видели кабанов ни разу. А палили так, от нечего делать, по пивным банкам. Больше егерю ничего не говорим. Где были – точно сказать не можем, ведь мы приехали сюда впервые и здешних мест совершенно не знаем. Мы никуда не торопимся, ужинаем, пьем, ложимся отдыхать. Завтра поутру, не торопясь, уезжаем. Все. Ясно?

– Ага, – быстро произнес Ионенко.

– Да, – ответил Колупаев.

Леваков не сказал ничего. По приезду домой, как поведала мне его сестра Инна, он был мрачен и неразговорчив. И почти сразу лег спать, для виду, а сам всю ночь промучился без сна.

Ионенко лег не сразу. Он долго сидел на кухне, задумавшись.

Ему вспомнился один случай. Когда он, увезенный родителями на летний месяц к бабушке в деревню, боялся выходить на улицу из-за деревенских пацанов. И все время ходил с бабушкой за ручку, за что был прозван местной пацанвой бабушкиным сынком.

– Ты бы как-то подружился с ребятами, что ли, – сказала как-то Гене бабушка. – Они не плохие, немного хулиганистые только. Не весь же месяц тебе за мою юбку держаться…

Гена бабушкин совет воспринял буквально и на следующий день вышел на улицу один. Напустив на себя независимый вид и засунув руки в карманы, он неторопливо пошел по улице к речке, у которой обычно собирались деревенские пацаны.

Так было и на сей раз. Пятеро пацанов разного возраста, от четырех лет до девяти, сидели на берегу и бросали в реку камушки. Завидев Гену, самый старший из них присвистнул и протянул:

– Ба-а, никак, бабушкин сынок один на прогулку вышел!

– Бабушкин сынок, бабушкин сынок! – стал дразниться самый младший из пацанов.

– Я не бабушкин сынок, – ответил Гена и демонстративно выставил ногу вперед, выказывая свою смелость и независимость, хотя по спине его с самого того момента, как он вышел на улицу один, стайкой пробегали холодные мурашки.

– А чей тогда? – спросил его старший из пацанов и недобро прищурился.

– Папы и мамы, – ответил Гена.

Пацаны в голос захохотали. Правда, натурально смеялся только самый младший, а все остальные гоготали искусственно и натужно, и Гена это хорошо чувствовал.