Броненосец

Лоример вышел из дома и зашагал по бетонной дорожке, делившей пополам квадратную площадку из разровненной грязи, которой в будущем предстояло стать его личным газоном, и окинул взглядом окрестности. Казалось, сегодня утром в Деревне Альбион, кроме него, никого нет. Пятнисто-полосатый кот вспрыгнул на деревянную изгородь и был таков; у дома № 2 была припаркована машина, а за домом № 7 висело мокрое белье, с яростным шумом полощась на ветру; и все же в этом пейзаже он был единственным двуногим существом. И вдруг где-то рядом раздался грохот, а вскоре показался мотоцикл, с пассажиром на заднем сиденье; он промчался мимо Лоримера, и в его сторону быстро повернулись две пучеглазые головы. Привет, сказал про себя Лоример, полуподняв руку, я ваш новый сосед. А потом мотоцикл скрылся, шум замер, и Лоример снова остался в Деревне Альбион в одиночестве и в тишине.

Он был очень доволен: все здесь было новым, и сам он ощущал себя по-новому, будто представитель нового человеческого вида. Казалось, здесь совсем другой город — более анонимно-европейский, что ли. Лоример повернулся лицом на восток, в сторону более близкой здесь Европы, и набрал побольше воздуха в легкие. Пронзительный ветер, дувший ему в лицо, прилетел откуда-то из Франции или из Бельгии, а может, из Нидерландов; он почувствовал внутри легкий холодок возбуждения при мысли о том, что наконец-то обосновался в своем новом владении. Он не знал здесь ни души, и — что того лучше — ни единая душа не знала его.

Он распрямил плечи. Настала пора сделать первые звонки со своего новенького белого телефона: во-первых, призвать на помощь бригаду «смазочников», чтобы разобраться с Ринтаулом, а во-вторых, договориться о встрече с легендой рок-н-ролла Дэвидом Уоттсом.

206. Алан рассказывал мне, что где-то на Филиппинах, на отдаленном островке, живет племя, где сурово наказывают человека, который разбудил спящего. Сон — драгоценнейший дар, убеждены люди этого племени, и разбудить кого-то — значит, по сути дела, украсть у него или у нее нечто ценное.

Меня стала тревожить мысль о том, что у меня слишком часто бывает сон с БДГ. «Ну, — сказал Алан, — у тебя — классический случай чуткого сна, а быстрый сон — это чуткий сон». «Но он не кажется мне чутким, легким, — возразил я, — когда происходит. Он кажется глубоким». «А-а, — ответил Алан, — это потому, что у тебя бывает только сон с БДГ».

Книга преображения

Дэвид Уоттс жил в просторном белом оштукатуренном особняке (на тихой улочке неподалеку от Холланд-парк-авеню) — из тех, что обычно называют «посольскими». Он был обнесен высокой стеной с воротами и камерами видеонаблюдения, установленными там и сям под всеми возможными углами обзора.

Лоример долго ломал голову над тем, как ему следует выглядеть на этой встрече, и теперь был доволен результатами. Он не брился со дня свидания с Флавией, и сегодня утром его подбородок темнел от щетины. Теперь он побрился, но оставил прямо под нижней губой прямоугольник чернеющей поросли величиной в почтовую марку. Он выбрал старый костюм, готовый, мышино-серого цвета, дополнил его ярко-синим джемпером с вырезом мыском, белой нейлоновой рубашкой и узким зеленовато-оливковым галстуком в тонкую диагональную полоску фисташкового цвета. Обулся Лоример в начищенные до блеска ботинки до щиколоток на каучуковой подошве, с желтыми стежками на швах. Он решил надеть очки — квадратная серебряная оправа с прозрачными стеклами, а еще — милый штришок, подумал он, — обмотал правую дужку клейкой лентой. Такая внешность, надеялся Лоример, красноречиво говорила об отсутствии какой-либо исключительности, чего он и добивался; персонаж, которого он собирался изображать, не должен был претендовать почти ни на что.

Он посидел некоторое время в машине, остановившись на дороге ярдах в ста от Уоттсова особняка, и разглядывал свое отражение в зеркале заднего обзора. Вдруг он понял, что клочок бороды под нижней губой — это лишнее, потянулся к отделению для перчаток, достал электробритву (она всегда там лежала) и немедленно сбрил остатки щетины. Затем плеснул немного минералки на расческу и прошелся ею по волосам, чтобы не блестели, — последний штрих. Теперь он был готов.