Брокен-Харбор

– Но тут Пэт отвечает: “Дженни, моя милая, очаровательная женушка. Знаю, в последнее время я был никчемным мужем. Не мог обеспечить тебя и детей. Вы меня поддерживали, а я сидел сложа руки, пока мы всё глубже утопали в дерьме”. Я пыталась объяснить, что дело не в деньгах, что деньги уже не имеют значения, но Пэт мне не позволил. Он покачал головой и говорит: “Тсс, погоди. Я должен сказать это, понимаешь? Я знаю, что вы ничем не заслужили такой жизни. У тебя должны быть самые модные вещи и самые дорогие занавески на свете. Эмма должна заниматься танцами, Джек – ходить на матчи “Манчестер Юнайтед”. И меня убивает, что я не могу все это вам дать. Но хотя бы одно я могу – разделаться с этим гаденышем. Мы сделаем из него чучело и повесим на стену гостиной. Как тебе такая идея?” Он гладил меня по волосам, по щеке, улыбался мне – клянусь, он выглядел счастливым, радостным, словно решение всех наших проблем сияет прямо перед ним и он точно знает, как его поймать. Он говорит: “Поверь мне. Пожалуйста. Я наконец-то знаю, что делаю. Джен, наш чудесный дом снова будет в безопасности. Дети будут в безопасности. Не волнуйся, малышка. Все хорошо. Я не дам этой твари добраться до тебя”.

Голос Дженни срывался, она сжимала в кулаках простыню.

– Я не знала, как сказать ему, что именно это он и делал – позволял этой твари, этому зверю, идиотскому, воображаемому, несуществующему зверю есть Джека и Эмму живьем. Каждую секунду, когда Пэт таращился на эту дыру, зверь пожирал их рассудок. Если он хотел их защитить, надо было всего лишь встать! Заделать дыры! Убрать к черту проклятую вазу!

Дженни была в слезах, на грани истерики; от боли ее голос звучал настолько невнятно, что я едва мог разобрать, что она говорит. Возможно, кто-то другой похлопал бы ее по плечу, нашел нужные слова. Но я не мог к ней прикоснуться. Я протянул ей стакан воды, и Дженни уткнулась в него. Задыхаясь и кашляя, она наконец сумела сделать глоток, и эти ужасные всхлипы затихли.

– Я просто сидела рядом с ним на полу, – сказала Дженни в стакан. – Было невыносимо холодно, но я не могла подняться. У меня страшно кружилась голова, все вокруг скользило и кренилось. Я думала – если попытаюсь встать, упаду лицом вниз и разобью голову о шкаф. Наверное, мы часа два так просидели. Я держала его в руках, – она указала на рисунок, уже забрызганный водой, – и до ужаса боялась отвести от него взгляд хоть на секунду. Мне казалось, что тогда я вообще забуду, что он существует и что с ним нужно что-то делать.

Она вытерла с лица то ли воду, то ли слезы.

– Я все думала про значок “Джо-Джо” в моем ящике. О том, какие мы тогда были счастливые. О том, что, должно быть, поэтому я и выкопала его из какой-то коробки – пыталась найти любое напоминание о счастье. Из головы не шла мысль: “Как мы до этого докатились?” Мне казалось, что мы с Пэтом сами навлекли на себя беду, и я бы все исправила, только бы понять, что же мы сделали не так. Но понять я не могла. Я вспомнила все, начиная с нашего первого поцелуя. Дело было на пляже в Монкстауне, светлый и теплый летний вечер, нам по шестнадцать лет… Мы сидели на камне и разговаривали, а потом Пэт просто наклонился ко мне и… Я перерыла все свои воспоминания, все до единого, но ничего не нашла. Я не могла понять, как же мы оказались там, на кухонном полу.

Она затихла. Лицо за тонкой золотой вуалью волос застыло и замкнулось, голос зазвучал ровно. Страшно было не ей, а мне.

– Все выглядело так странно, – сказала Дженни. – Свет как будто становился все ярче, пока все светильники не превратились в прожекторы, – или в последние месяцы у меня было плохо с глазами, и вдруг с них спала пелена. Все выглядело таким сияющим и четким, что резало глаза, и таким прекрасным. Самые обыкновенные вещи – холодильник, тостер и стол, – они словно были сотканы из света, плыли по воздуху подобно ангелам, которые распылят тебя на атомы, если ты к ним прикоснешься. А потом я тоже взлетела, оторвалась от пола, и стало ясно, что нужно срочно что-то делать, иначе я просто вылечу в окно, оставив детей и Пэта на съедение зверю. Я сказала: “Пэт, мы должны сейчас же выбраться отсюда” – то есть, по-моему, я так сказала, точно не знаю. Так или иначе, он меня не услышал, не заметил, как я встала и даже как я ушла, – все шептал что-то в ту дыру… Подниматься по лестнице пришлось целую вечность, потому что ноги не касались ступеней, и я не могла идти, просто висела на месте и пыталась двигаться, как бывает в замедленной съемке. Я знала, что должна бояться опоздать, но я не боялась. Вообще ничего не чувствовала – только онемение и печаль. Глубокую печаль.

Тонкий обескровленный голос, устремляющийся сквозь тьму к чудовищному сердцу той ночи. Слезы остановились – против дальнейшего они были бессильны.

– Я поцеловала их. Эмму и Джека. Сказала: “Все хорошо. Все хорошо. Мамочка вас очень любит. Я иду к вам. Подождите меня, скоро я буду с вами”.