Бродяги Дхармы

Тогда все лицо Джафи съеживалось, он смеялся своим смешным смехом маленького мальчика — так смеялся бы китайский мальчуган, у глаз его появлялись веера гусиных лапок, а трещина широкого рта раскрывалась. Настолько он бывал мною доволен.

Все любили Джафи: девушки Полли, Принцесса и даже замужняя Кристина — все они были безумно в него влюблены и все тайно ревновали к его любимой куколке Психее, которая приехала на следующие выходные — вся такая милая, в джинсах, маленький белый воротничок выпущен поверх черного свитера, нежное маленькое тело и личико. Джафи признавался мне, что сам чуть-чуть в нее влюблен. Но ему пришлось долго и трудно убеждать ее заняться с ним любовью — для этого ее пришлось напоить, а стоило ей только начать, остановиться она не могла. В тот уикэнд, когда она приехала, Джафи наготовил в избушке хлёбова для нас троих, потом мы попросили у Шона его драндулет и проехали около сотни миль вверх по побережью к уединенному пляжу, где собирали мидии прямо с омываемых морем скал и коптили их на большом костре, заваленном морской травой. У нас были хлеб, вино и сыр, и Психея весь день пролежала на животе, не снимая джинсов и свитера и ни слова не говоря. Но однажды она посмотрела на меня своими синими глазками и сказала:

— Какой ты оральный, Смит, ты постоянно ешь и пьешь.

— Я Будда С Ямой Желудка, — ответил я.

— Ну не миленькая ли она, а? — воскликнул Джафи.

— Психея, — сказал я, — этот мир — лишь кино того, чем всё является, это одно сплошное кино, сделанное повсюду из одного и того же, оно никому не принадлежат, вот что всё такое.

— А-а, ерунда.

Мы бегали по пляжу. Один раз Джафи с Психеей ушли по берегу далеко вперед, а я плелся один, насвистывая «Стеллу» Стэна Гетца, и парочка красивых девчонок, шедших впереди со своими парнями, услышала меня, одна обернулась и сказала:

— Свингуй. — На этом пляже были естественные пещеры в скалах, куда Джафи как-то притаскивал огромные компании людей и устраивал пляски голышом вокруг костров.

Потом опять подкатывали рабочие дни, пьянки заканчивались и мы с Джафи дочиста подметали избушку — пересохшие бродяжки чистят свои храмики. У меня еще оставалось немного с прошлой осени от стипендии — в аккредитивах, и я взял один, сходил в супермаркет на шоссе и купил муки, овсянки, сахара, черной патоки, меда, соли, перца, лука, риса, сухого молока, хлеба, фасоли, «черноглазого горошка», картошки, морковки, капусты, латука, кофе, больших деревянных спичек — разжигать нашу печь, и, пошатываясь под тяжестью всего этого, взобрался на горку, прихватив полгаллона красного портвейна впридачу. Аккуратная голая полочка Джафи вдруг оказалась перегружена едой.

— Что мы со всем этим будем делать? Придется кормить всех бхикку. — Когда пришло время, у нас стало больше бхикку, чем мы могли накормить: появился бедный пьяный Джо Мэхони, мой прошлогодний дружбан, три дня отсыпался и восстанавливал силы перед следующим загулом на Норт-Биче и в «Месте». Я подавал ему завтраки в постель. По выходным в избушке иногда сидело до двадцати человек — спорили, трепались, а я брал кукурузной муки, замешивал ее на воде с мелко накрошенным луком, солил и выливал на горячую сковородку столовыми ложками, жарил на масле, и для всей банды получались превосходные горячие лепешки к чаю. Год назад по китайской Книге Перемен я подкинул парочку пенни — посмотреть, что за судьба меня ожидает, и вышло: «Ты будешь кормить других». И в самом деле — я постоянно стоял над горячей плитой.

— Что это значит: вон те дерерья и горы вон там — не волшебные, а реальные? — вопил я, показывая в раскрытую дверь.

— Что? — переспрашивали они.

— Это значит, что вон те деревья и горы — не волшебные, а реальные.

— Да?

Тогда я говорил:

— Что это значит: вон те деревья и горы — вовсе не реальные, а просто волшебные?

— Ох, прекрати.

— Это значит, что те деревья и горы — вовсе не реальные, а просто волшебные.

— Да какие же они, черт побери?

— Что это значит: что ты спрашиваешь, да какие же они, черт побери? — не унимался я.

— Ну, что?

— Это значит, что ты спрашиваешь, да какие же они, черт побери.

— Ох, иди и засунь голову себе в спальник, а еще лучше — притащи-ка мне чашку горячего кофе. — Я постоянно варил на печке большие котелки кофе.

— Ох, да кочумайте, — вопил Уоррен Кафлин. — Колесница сносится!

Однажды днем я сидел с какими-то детишками в траве, и они спросили меня:

— Почему небо голубое?

— Потому что оно — голубое.

— Нет, я хочу знать, почему небо голубое.

— Небо голубое, потому что ты хочешь знать, почему оно голубое.

— Сам дурак, — сказали они.

Вокруг всегда околачивалась какая-нибудь ребятня: они швыряли камни на крышу нашей избушки, поскольку считали ее заброшенной. Как-то раз, когда у нас с Джафи жил черный как смоль котенок, они подкрались к двери, чтобы заглянуть внутрь. Только собрались они приоткрыть ее, как я распахнул ее изнутри с черным котом на руках и произнес зловещим шепотом:

— Я — призрак.

Они ахнули, посмотрели на меня и сказали: