Бритва Оккама в СССР

Ну, как говорится — нашему теляти вашего бы волка забодати… Пупок бы не развязался от попыток объять необъятное. Эх, узнать бы что по этому поводу Петр Миронович думает! Он-то наверняка все ниточки в руках держит, мог бы пояснить в какую сторону мне воевать, что ли?

Шикарный потсдамовский обед не лез в глотку. Элегантные интерьеры — не радовали. Я механически жевал, заставлял себя глотать еду и с ужасом думал, что, похоже, придется-таки становиться депутатом… Или — бежать из страны хоть к черту на рога. А куда бежать-то? Ну да, убивать меня вроде как не станут: я их давно предупредил о списке из предсказаний, которые отправлю, например, Брозу Тито или еще кому-нибудь из более-менее приличных лидеров. Но — всё что я могу, всё что я умею связано с русским языком! Ну да, с белорусским тоже, но от этого суть проблемы не меняется. Некуда мне бежать! Мое отечество — от Бреста до Владивостока, от Мурманска до Термеза, а всё остальное… Остальное — это для туризма, для путешествий, для… Доживания. Это будет уже не жизнь, если я сбегу.

А потому — сосредоточиться следовало на конкретных вещах. Нехрен бороться с ветряными мельницами, которых, к тому же, еще и в природе нет, и невесть когда они появятся.

— Что делать думаешь в связи со всем вот этим? — спросил Исаков, рассматривая оливку на вилке. — Есть озарения по этому поводу?

Оливку! В СССР! Я не знаю, были ли в Минске оливки в 1981 году, но в моей Дубровице они появились только в начале двухтысячных! С яростью я набросился на забугорный деликатес и запихал в рот сразу пять штук, прожевал их, ощущая, как рот наполняется давно забытым вкусом, проглотил и сказал:

— Ничего делать не буду. В Ленинград поеду, в издательство. Документы надо подписать! А потом работать над второй частью книги продолжу.

— Да, да! — Исаков положил вилку с оливкой на край тарелки. — Белозор в своем репертуаре. Будешь подметать?

— Буду подметать! — решительно кивнул я.

В конце концов, может я вообще сдохну на том литературном форуме, о котором Герилович говорил. Чего переживать тогда вообще?

* * *

Фантастические сроки издания книги были напрямую связаны с задействованием административного ресурса. Уж не знаю, к чему была такая спешка… Возможно, Машеров и вправду имел на меня виды как на депутата будущего созыва Верховного Совета? А известного писателя гораздо более удобно сделать депутатом, чем одного скандального, но не особо авторитетного журналиста… Хотя — может ему просто книжка понравилась?

Ну да, ну да, так я и поверил.

В любом случае — я снова трясся в плацкарте, хотя мог позволить себе и СВ. В последнее время за счет работы в «Комсомолке» и публикации романа в «Технике-молодежи» я нормально оброс жирком. Приводить конкретные суммы гонораров смысла нет, но пресловутые журналистские пятьсот рублей я в руках держал периодически. Иногда — больше, иногда — меньше. Журналистские расследования и вовсе обогащали знатно: их разбирали сразу несколько периодических изданий. И чем «центральнее» была газета или журнал, тем жирнее оказывался гонорар. Ну, то есть текст одного и того же объема, допустим, по сравнению с районным «Маяком» в союзной «Комсомолке» оценивался в два-три раза дороже. Обидно, однако! А как же равенство?

Впрочем, ничего нового: одни равны, другие — ровнее. Так было и так будет… Тем более — тут, в этом мире чуть ровнее других был именно я, а в такой ситуации несправедливость переноситься гораздо легче, верно?

Умудренный горьким опытом с поездкой на верхней боковушке, на сей раз я взял билет заранее, ехал на нижней полке в самом начале вагона, рядом с проводниками. На ужин вкушал замечательные тасины сырнички, а на завтрак — чай. Черный, индийский, с конфетами. Аэрофлотскими. Барствовать — так на полную катушку!

— Как я рад, как я рад что приехал в Ленинград… — напевал я стихи из какого-то детского сборника, кажется — про Бармалея, чесал отросшую щетину и шагал по перрону — покорять северную столицу.

По привычке я не сразу рванул изучать город Петра в его советской ипостаси, а остановился и принялся разглядывать Витебский вокзал. Это великолепное здание — чуть ли не первый в мире памятник модерна среди общественных построек, с обилием металла и стекла, огромным металлическим куполом и оригинальной часовой башней, напоминало то ли Рейхстаг, то ли дворец какого-нибудь стимпанкового герцога-принца. Сначала — Санкт-Петербургский, потом — Царскосельский вокзал Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги, после 1920-го — Детскосельский, с 1935-го — Витебский, он менял названия как перчатки…

В общем, я залип довольно надолго. Ну нравились мне вокзалы-порты-аэропорты! Это ведь такие места… Знаковые, ключевые! Большая часть историй и приключений начинается и заканчивается именно здесь, а не в баре за бутылкой виски, как считают досужие люди… Вот и теперь — долго ждать не пришлось.

— Мистер Бьелозор? — раздался бархатный голос, который даже не пытался скрывать акцент.