Британец

Если бы не Кэтрин, он был бы в то время одинок, как-то раз она спросила его о других женщинах, и он рассказал о Кларе, причем так, словно он уже старик и вспоминает об увлечении юных лет, которое пережил сто лет назад и оставил в первой половине жизни; он сказал, что Клара давно пропала с глаз долой, Кэтрин этим удовольствовалась и дальше расспрашивать не стала. Друзей у него не было и в помине, а организованных эмигрантских сборищ он избегал, — как и до войны, его раздражали вечно одни и те же разговоры, которые вертелись вокруг единственной темы: ну до чего же все-таки «дома» было лучше; правда, на две или три подобные встречи он сходил, его затащили туда двое земляков, с которыми он познакомился в лагере, а в самый первый раз Кэтрин, уступив его просьбам, тоже пошла с ними. Встречу устроили в Мэрилибон, собрались люди, которые корчили из себя конспираторов и патриотов, со страстью разглагольствовали о спиритизме, после полуночи затеяли вертеть столы; он весь вечер просидел, улыбаясь, рядом с Кэтрин и в изумлении взирал на ораторов, которые быстро менялись, каждый, встав, звенел ложечкой по рюмке и выпячивал живот, а когда во всем зале гремели здравицы во славу горячо любимых товарищей или за возрождение родины, он исподтишка толкал Кэтрин под столом и нахально глазел на хозяйку дома, дочь благородных родителей из Вены, которая перебралась в Англию в конце двадцатых годов, выйдя замуж за англичанина, так вот, он, будто загипнотизированный, пялился на ее декольте и веселился от души, куда подевалась угрюмая задумчивость, обычно одолевавшая его на людях! Позднее он не раз шутил — какой, дескать, был бы грандиозный спектакль, если бы все эти люди вдруг открыли в себе русскую душу, — а это вошло в моду, как только наступление немцев переместилось на Восточный фронт, — что за картина предстала бы взорам: все обнимаются и по ничтожному поводу проливают слезы, а то — братаются спьяну, и безумно тоскуют по родине, и провозглашают свою совершенно анахроническую веру в победу добра в сем мире. Если на другой день она пыталась напомнить о вечеринке, он не слушал и отмахивался, не желал знать, что, расхрабрившись, пошел отплясывать казачка на пару с одной красоткой — как же, у нее еще была осиная талия, задорная дамочка в длинном шелковом платье, которая прельстительно играла наивную простушку и, разумеется, щебетала по-французски; он не хотел вспоминать, как, выпив, швырнул за спину бокал или как, уже под утро, разлегся на ковре перед горевшим камином и, возлежа, то пускался философствовать о Боге и бытии, то хмуро молчал, уставясь на огонь.

Кэтрин от души веселилась, рассказывая об этих эпизодах, иногда даже умолкала, так ее смех разбирал, и всякий раз мне казалось — да она же сама не верит своим россказням, не верит, что видела его в таком вот разудалом настроении, хочет убедить себя в том, что все, о чем она говорит, правда.

— Кажется, в тот раз он и рассказал, что его родители были родом из деревни где-то на границе Австрии и России, — продолжала она. — Забыла, как та местность называется. Помню, он упоминал о родственниках из Бердичева, а это на Украине.

Не зная, что сказать в ответ, я посмотрела на нее, надеюсь, не слишком в упор. На ее лицо падала тень, отчего глаза казались как бы прикрытыми вуалью, я ждала, а она зачем-то поправляла волосы, гладко зачесанные с висков и стянутые в узел на затылке. До этой минуты я не замечала, что на всех пальцах она носила кольца, и теперь уставилась на них, точно каждое кольцо хранило тайну и эти тайны вот-вот мне откроются.

— На самом деле родом из восточных земель был только муж его матери. Однако в компании он всегда говорил о нем как о своем отце, — сказала она. — Людям только подавай таких историй, да побольше, а уж он-то не скупился, любил попотчевать слушателей всякими бреднями.

На улице раздался крик, но тут же смолк, Кэтрин, даже не обернувшись к окну, начала рыться в своей папке, на меня она избегала смотреть. Небо вдруг сделалось черно-синим, тяжелым — кусок в форме трапеции, который был мне виден, и страшно захотелось, чтобы пошел дождь, который, впрочем, так и не пролился; губы Кэтрин навели меня на мысли о пожухлой от жары траве в парках, торчащей, с проплешинами, о песчаной почве и сухой растрескавшейся земле, где на каждом шагу можешь наткнуться на чьи-нибудь останки. Кэтрин снова заговорила, и теперь у меня возникло навязчивое ощущение, что она ко мне присматривается, в эту минуту я в очередной раз пожалела, что бросила курить и не могу скрыться за меланхолическим дымком сигареты.

— С вашего позволения, детали я опущу, — сказала она. — Не знаю, сможете ли вы понять, о чем я. Видите ли, мне всегда делалось не по себе оттого, как он этим чванился.