Британец

— А уж наши господа офицеры! Все, как один, — изнеженные маменькины сынки, слабаки, слюнтяи. Давно уж забыли, каким должен быть настоящий солдат. Мальчишечки, которых отправили служить, чтобы не стали педиками да чтоб не принялись кропать стишки.

И смех:

— Ну, это враки!

И тут же, в ответ:

— Нет, уж ты мне поверь. С этими слабоумными щеголями войну не выиграешь. Прошли те времена, когда горстка расфуфыренных франтов бросалась в бой, будто за это обещан высший балл по поведению. Хорошая пулеметная очередь — и плюхнутся в грязищу как миленькие, вот тут живо перестанут нос задирать. Да еще недовольны будут, что в пансионах да интернатах не обучили их наклонять голову пониже.

И Бледный:

— Слышишь?

И Меченый:

— Что — слышишь?

И Бледный:

— Слышишь, что говорят эти недоумки?

А ты лежал и прислушивался, не раздастся ли опять тот отдаленный гул, тот, безобидный как будто, раскатистый далекий грохот, неровный, пропадающий при изменении ветра, прерываемый паузами, белой, разбегающейся волнами тишиной, которая спустя миг сжималась до крохотной точки.

— Говорят, войска куда-то перебрасывают, — продолжал часовой, — если так, значит, началась эвакуация частей.

И опять бормотание, хриплое покашливание, что-то ворчливое, невнятное себе под нос, и, наконец:

— Чепуха это!

Ты опять смотрел на их спины в окне, на стволы винтовок, вонзившиеся в небо, на обманчиво тусклое поблескивание стали, и ты увидел — как будто солдаты только сейчас их нацепили — смешные приплюснутые каски и почувствовал дым сигарет, — караульные опять закурили.

Показалось, ты ощущаешь запах, который всегда так жадно вдыхал в машине отца, пока его секретарша, наморщив нос, не опускала стекло; это был его запах, особенный запах, иногда он служил чем-то вроде пролога к какому-нибудь добродушному откровению, но она реагировала пренебрежительно, как женщина, которой уже порядком надоело терпеть его в своей постели: его запах, дома, на кухне, он служил тебе сигналом, что лучше не попадаться матери на глаза, а позднее, сто, нет, тысячу лет спустя, ты лежал однажды в своей комнатенке на чердаке, курил и думал: с каждой затяжкой надо вдохнуть все, что тебя окружает, иначе не заполнишь пустоту, зияющую дыру в груди, — надо вдохнуть как можно глубже, и когда грудь уже готова разорваться — выдохнуть дым; ты хотел бы вдохнуть весь этот город, его отчужденную холодность, чересполосицу улиц с огнями, которые убегали в бесконечность, и от огней города, казалось, при легчайшем дуновении мог вспыхнуть пожар, который захватит огромные пространства, а после приказа о затемнении они слились, превратившись в единственный, то потухавший, то разгоравшийся перед твоими глазами огонек сигареты.