Британец

Маргарет позвонила наутро после нашей встречи в Австрийском Институте и предложила увидеться; сначала я заколебалась, однако этот звонок положил начало целой серии наших договоренностей о встречах, я так и не знаю наверняка — может быть, Маргарет нарочно устроила мне что-то вроде подготовки к тому, что она в конце концов открыла мне у себя дома: Хиршфельдер более полувека назад, возможно, совершил убийство… На самом деле я иногда думаю, что никаких фактов на этот счет нет, а задавшись вопросом, почему Маргарет пришло в голову посвятить в эту историю именно меня, ответа не нахожу, и наши прогулки по Лондону вспоминаю как совершенно безмятежное время, да, скорей всего, так оно и было, я снова слышу как наяву ее голос: «Деточка! Ну что вы, деточка…» — и вспоминаю, как мы сидели утром в кафе на Слоун-сквер и придумывали, куда бы пойти сегодня, или заканчивали день у «Бэйли» на Глостер-роуд, но во время этих встреч разговор никогда не заходил о Хиршфельдере, будто вовсе не он стал поводом для нашего знакомства. Теперь он был словно ни при чем, а мы с Маргарет ездили в Ричмонд, сидели на берегу Темзы, провожали глазами лодки и прогулочные кораблики, и если я, перебирая в памяти наши встречи, все-таки нахожу ниточку, ведущую к Хиршфельдеру, то в первую очередь — в тех курьезных предметах, которые она мне показывала во время наших походов по музеям Южного Кенсингтона, — диковинные приспособления для рожениц, разукрашенные инкрустациями с изображениями святых: кающиеся грешницы не одного поколения разрешались на них от бремени, стоя в позе регента церковного хора, а то — устрашающие акушерские щипцы прошлого века, ни дать ни взять — щупальца гигантского железного осьминога, смирительные рубашки из джута и кожи с решеткой-намордником, или тяжеленные чугунные клетки, насквозь проеденные ржавчиной, их в бедственные для анатомии времена водружали на деревянные гробы, чтобы уберечь покойников от гробокопателей и энтузиастов оживления трупов, — в общем, всевозможные реликты истории медицины, тогда они оставили меня равнодушной, а вот сегодня, припоминая, я вижу в них некую молчаливую угрозу Маргарет, пророчество, настойчивый намек, в то время мной не осознанный.

Был солнечный воскресный день — тот день, когда я поехала к Маргарет в Саутенд-он-Си. У площади Пикадилли я накупила газет, предполагая, что большую часть дня мы проведем, бездельничая у моря, отдохнем на природе, а захочется — погуляем по набережной, где бегают дети с воздушными шариками, визжа как поросята, и тащат взрослых, жителей предместий, от прилавка к прилавку, — картины, которых Хиршфельдер, верно, насмотрелся вдоволь. Меня растрогал вид Маргарет — в красно-белом платье в горошек, она стояла на перроне одна. Первым делом она повела меня в библиотеку — как мне показалось, не очень охотно, уж не знаю, почему — ту самую, где Хиршфельдер работал до выхода на пенсию; это был кирпичный барак на окраине, угрюмо насупившийся под ярким солнечным светом, но библиотека оказалась закрытой, и тут Маргарет, видимо, все-таки пожалела, что не может показать мне стол, за которым он обычно сидел. Потом мы спустились на берег по улице, где он ходил каждый день, это была главная улица городка, но будто вымершая, вроде как после бандитского налета в каком-нибудь вестерне; кошка, свернувшаяся возле крыльца, пьяный, мочившийся на цветочную клумбу, клочья бумаги, кружившие на земле у железных решеток магазинов, хотя ветра не было; на фризе обшарпанного здания с куполом я разглядела немецкое слово «курзал»; но вот и отель, он неколебимо стоял на своем пригорке на берегу, пригнувшись под тяжестью тысяч и тысяч бездарно растраченных вечеров, и часть его фасада была затянута сеткой как для ремонта.

В номере не оказалось ничего, кроме стола, стула и кушетки, а на ней были разложены его странные записки, и я принялась их перелистывать, а Маргарет в это время стояла у меня за спиной. Страницы были от края до края исписаны на машинке, причем все записи имели одинаковый объем, и когда я, едва поглядев, убедилась, что даже переносы слов в точности совпадают на разных страницах, то бросила читать, даже не попыталась разобрать вставки, сделанные от руки, я стояла и прислушивалась к затаившей дыхание Маргарет. Потом она отошла, открыла окно, и тотчас же с улицы ворвался крик чаек, и я спросила, сколько же лет он сюда ходил?

Помню, она ответила не сразу, с опаской, как бы не сказать лишнее, не разболтать чего-то, что лучше сохранить в тайне.

— Годами это уже не измеришь, — сказала она, и в ее голосе вдруг послышалась усталость. — Должно быть, половину жизни.