В итоге я забылась на удивление глубоким сном и проснулась только следующим утром. Я увидела, что мама опять стоит в комнате, хотя выглядит намного менее строже, и даже чуть-чуть улыбается, сильно сжимая руки и с трудом сдерживая свое возбужденное состояние.
— Алиса, просыпайся… просыпайся, ты слышить меня? Ты должна послушать… У меня есть кое-какие новости. Очень хорошие для всех нас! Вчера вечером я поговорила с мистером Тилсбери, который недавно вернулся из Америки и снова живет в Виндзоре. Он чувствует… то есть мы оба чувствуем, что эта проблема, по сути, не настолько ужасна. Мы будем держать это в тайне, скрывая твое положение, некоторое время ты будешь ходить в корсете… никто не должен знать об этом ребенке, понимаешь? Абсолютно никто! И к тому времени, когда он родится, возможно, мы будем жить новой жизнью в другом месте, вероятно, даже в Нью-Йорке, где, как уверен мистер Тилсбери, мы сможем начать все сначала и стать счастливыми. Теперь ты понимаешь? Мы с ним готовы помочь тебе растить этого ребенка, как будто он наш. Мой и его.
Так наконец она призналась, что ее наставник вернулся, хотя какое значение теперь имели ее тайны и ложь? Я взглянула на нее, чтобы указать на недостаток в ее плане, в глубине души, зная, что у нее уже имеется ответ.
— Если ты усыновишь этого ребенка, то тогда о тебе будут думать плохо, считать тебя безнравственной. Ты вдова. У тебя нет мужа, готового выступить в роли отца… или это будет непорочным зачатием — подобным моему? Должно быть, Бог улыбнется, глядя на семью, получившую так много благословений!
— Мы подумали и об этом, — ответила мама, игнорируя мой горький, полный сарказма ответ, и ее зеленые глаза сузились и потемнели. Так как ничто и никто не мог испортить момент ее триумфа.
— Грэгори и я, мы поженимся тайно, как только предоставится возможность. Когда мы прибудем в Нью-Йорк, никто не будет знать, что это недавний союз. Этот ребенок будет иметь уважаемое, законное имя, а ты — незапятнанное будущее, шанс на новую, многообещающую неиспорченную жизнь.
Я поняла, что они уже обо всем договорились и для моей мамы это было очень удобно. Она оправилась от удара и потрясения и получит то, что всегда хотела… Тилсбери в качестве мужа и мое полное повиновение, поскольку я навсегда буду зависеть от ее прихотей и желаний. Возможно, в конце концов она была права. Как смогла бы я заботиться о внебрачном ребенке, если бы осталась здесь, в Виндзоре — одна и без какого-либо дохода… Как бы я выжила?
Я оказалась в ловушке и обязана быть благодарной теперь и всегда, покорившись своей судьбе, пытаясь изображать исполнительную дочь, добрую взрослую «сестру» своего собственного сына или дочери, жить в этой лжи всю оставшуюся жизнь. Я могла только предполагать, что еще меня ожидает. Все мои надежды были уничтожены, как испорченная, разрушенная дождем увядшая сирень, гниющая в грязи. Кроме того, имелась другая тайна, о которой я теперь не имела права никогда говорить… о том, что я знала о бриллианте. Когда Чарльз просил меня молчать, он беспокоился о нашей безопасности и свободе. Сейчас для меня это уже не имело значения, но я не хотела подвергать опасности и его. Я отказывалась думать, что он сделал что-то не так, независимо от того, что говорила мама.
Неделю спустя я посетила дом Тилсбери. Я очень не хотела туда идти, но что я могла поделать? С этого момента я должна была делать все, что мне говорили: быть «хорошей» и послушной дочерью.
В самом конце Парк-стрит высокие железные ворота открылись со стороны Лонг-уока. Сделав пару шагов вперед, мы поднялись по нескольким небольшим каменным ступеням, которые привела нас от тротуара под большой навес подъезда Тилсбери. Из просторной квадратной прихожей я увидела комнаты, ведущие налево, направо и прямо вперед, в то время как в центре располагалась широкая и большая лестница, величественно тянувшаяся через весь дом и скрывавшаяся за углом, где находилась дверь для прислуги.
В гостиной, куда нас проводил седой строгий дворецкий, были очень высокие потолки, огромные двустворчатые двери, связывавшие два помещения, но сегодня оставленные открытыми. Таким образом, повсюду разливался мягкий, приглушенный свет. Стены были обиты панелями и выкрашены в бледно-голубой цвет, мерцающая шелковая парча щедрыми складками висела на окнах — обратная сторона некоторых выполняла роль двери на маленький железный балкон, выходивший в сторону больших лужаек. Если вы полагаете, что это место выглядело чересчур роскошно, я могу также рассказать вам, что на кирпичных стенах сада, как когти, выступали уродливые черные металлические шипы, которые удержали бы любых злоумышленников — или, возможно, тех, кто находился внутри, от желания перелезть.
Хотя мама и я были единственными гостями, беседа протекала искусственно и вежливо, и в тот день ни разу не упомянули о моем «положении». Когда мама болтала с Тилсбери, ее голос казался столь же сладким, как куски сахара, и эта лживость вызывала у меня приступ тошноты.