Божьи воины

Но факт оставался фактом: культ Всематери, поклонение Гвилельмине, ошибки Иоахима, Сестринство Свободного Духа, Третья Церковь – любого одного было достаточно, чтобы попасть в тюрьму и на костер, или на пожизненное погребение в доминиканских темницах. Ютта не должка оставаться в монастыре.

Необходимо было что-то предпринять.

Рейневан знал что. Во всяком случае, чувствовал.

– Ты зимой спрашивала меня, – он повернулся боком, заглянул ей в глаза, – ты спрашивала, готов ли я бросить все. Готов ли вот так, как стою, убежать, отправиться вместе с тобой на край света. Отвечаю: да. Я люблю тебя, Ютта. Хочу соединиться с тобой до конца жизни. Мир, похоже, делает все возможное, чтобы нам в этом помешать. Поэтому давай бросим все и убежим. Хотя бы в Константинополь.

Она долго молчала, задумчиво лаская его.

– А твоя миссия? – спросила наконец, медленно выговаривая и взвешивая слова. – Ведь у тебя есть миссия. Убеждения. Действительно важная и святая обязанность. Ты хочешь изменить картину мира, исправить его, сделать лучше. Так что же? Откажешься от миссии? Бросишь ее? Забудешь о Граале?

Опасность, подумал он. Внимание. Опасность.

– Миссия, – продолжала она, еще медленнее выговаривая слова. – Убеждения. Призвание. Отдача. Идеалы. Царствие Божие и желание, чтобы оно осуществилось. Разве от всего этого можно отречься, Рейнмар?

– Ютта, – решился он, приподнимаясь на локте. – Я не могу видеть, как ты подвергаешься опасности. Слухи о том, что вы здесь проповедуете, кружат, многие знают, что творится в здешнем монастыре, я сам узнал об этом еще зимой, в конце прошлого года. Так что это никакая не тайна. Доносы уже могли дойти до адресатов. Над вами нависла страшная опасность. Майфреда да Пирована сгорела на костре в Милане. Спустя пятнадцать лет, в 1315 году, в Свиднице сожгли полсотни бегинок…

«А адамитка в Чехии? – подумал он вдруг, – А замученные и сожженные пикардки? Дело, которому я себя посвятил, преследует диссидентов не менее жестоко, чем Рим…»

– Каждый день, – отогнал он эту мысль, – может быть днем твоей гибели, Ютта. Ты можешь погибнуть…

– Ты тоже можешь погибнуть, – прервала она. – Мог полечь на войне. Ты тоже рисковал.

– Да, но не во имя…

– Иллюзии, да? Давай скажи это громко. Иллюзии. Женские фантазии.

– Я вовсе не хотел.

– Хотел.

Они замолчали. За окном была августовская ночь. И сверчки.

– Ютта.

– Слушаю тебя, Рейнмар.

– Уедем. Я люблю тебя. Мы любим друг друга, а любовь… Отыщем Царствие Божье в себе. В нас самих.

– Я должна тебе поверить? Что ты откажешься…

– Поверь.

– Ты жертвуешь ради меня многим, – сказала она после долгой паузы. – Я это ценю. Я еще больше люблю за то. Но если мы откажемся от идеалов… Если ты откажешься от своих, а я от моих… Я не могу противиться мысли, что это было бы, как…

– Как что?

– Как endura.[293] Без надежды на consolamentum.[294]

– Ты говоришь как катарка.

– Монсегюр живет, – шепнула она, прижав губы к его уху. – Грааля до сих пор не нашли.

Она прикоснулась к нему, прикоснулась и пронзила нежной, но электризующей лаской. Когда она поднялась на колени, ее глаза пылали во тьме. Когда склонялась к нему, она была медленно мягкой, как волна, поглаживающая песок пляжа. Ее дыхание было горячим, горячее ее губ. Самсон был прав, успел подумать Рейневан, прежде чем блаженство отняло у него способность мыслить. Самсон был прав. Это место – моя Огигия. А она – моя Калипсо.

– Монсегюр живет. – Прошло несколько мгновений, прежде чем он услышал ее громкий шепот. – И выживет. Не поддастся и никогда не будет завоеван.

Август 1428 года был жарким, прямо-таки непереносимая жара стояла до середины месяца, до дня Успения Девы Марии, который в народе называли праздником Матери Божьей Злаковой. Сентябрь тоже выдался очень теплым. Серьезно погода начала портиться лишь после Матвея. Двадцать третьего сентября пошел дождь.

А двадцать четвертого возвратились старые знакомые.

Первый сигнал о возвращении старых знакомых принесли – при помощи безотказного монастырского садовника – слухи, вначале туманные и неопределенные, со временем все более конкретные. На рынке в Бжеге кто-то разбросал листовки, изображающие козлоголовое страховидло в папской тиаре на рогатой голове. Спустя несколько дней такие же по стилю картинки появились в Вензове и Стшелине – на них была изображена свинья, украшенная митрой, а не оставляющая сомнений надпись гласила: Conradus episcorus sum.[295]

Спустя несколько недель случилось нечто более важное. Неназванные исполнители – слухи довели их количество до двадцати человек – напали и убили стилетами на вроцлавском рынке господина Руперта фон Зейдлица, заместителя шефа контрразведки Свидницы, известного жестокими преследованиями людей, подозреваемых в прогуситских симпатиях. От удара ножом скончался в Гродкове писарь из ратуши, похвалявшийся тем, что выдал больше сотни людей. В Собутке болт из арбалета настиг – на амвоне – приходского из Святой Анны, особенно взъевшегося на слишком свободомыслящих прихожан.