Борисов-Мусатов

Ранее, утверждая чуждость Мусатову «зауми» Белого, исследователи подчеркивали их созвучие лишь в области построения образного мира, но не в плане «идеологическом» (так настойчиво утверждалось прежде). Но разве можно отрывать образ, созданный искренним наитием, от «мира идей»? Ведь именно в эту пору Мусатов все более явственно проявляет стремление видеть «внутреннюю сущность» вещей за их внешней оболочкой, передать ощущение «тайной связи между формами и эмоциями, между жанрово-пластическими явлениями и состоянием души» (Д. Сарабьянов). Стремительное, горячее, бурное, как вихрь, воображение Белого вовлекало в свою сферу всё и вся, гиперболизировало, преображало в духе его идей. Но так ли уж случайно воспримет он Мусатова как «своего»? Сблизиться они не успеют — времени недостанет… И могла ли показаться Мусатову слишком непривычной или чуждой манера Белого — автора стихотворных стилизаций и «Симфоний» в прозе? Наверное — ему куда менее, чем очень многим! Нельзя даже и сравнивать масштабы их литературных дарований, а все же занимательно сопоставить с творчеством Белого доморощенные, упорные литературные опыты Мусатова. Ритмизованной полупрозой-полустихами исповедовался он Мариамне Веревкиной из Саратова («Спокойствие душу объемлет и я никуда не иду…»). Строил фразу в духе никому еще не известного Андрея Белого в интимных записях дневника («А вот моя греза. Умереть, как Гамлет, за мечту, но где Лаэрт желанный, который бы пронзил мое сердце сразу… А потом — берлиозовский Marche Funebre…»). Вспомним стилистику любовного признания Белого М. К. Морозовой (с которой он еще и не общался лично): «Мы все переживаем зарю… Разве Вы ничего не знаете о великой грусти на заре? Озаренная грусть перевертывает все; она ставит людей как бы вне мира… Близкое становится далеким, далекое — близким… Погружаешься в сонную симфонию… Я нашел живой символ, индивидуальное знамя, все то, чего искал. Вы моя заря будущего…» Это письмо Бориса Бугаева писалось в том 1901 году, когда нечто подобное, но более отчаянно-мучительное Мусатов писал О. Г. Корнеевой, надеясь выстоять, выжить, если увидит в ней свое «знамя», свою «Джиоконду». Просто его провинциальное «рыцарство» пало на куда более неблагодатную почву…

Мусатов был подготовлен к тому, чтобы легко дышать «воздухом символизма» (выражение В. Ходасевича), он первый воспел лишенную стилизации «романтическую ретроспекцию» (а исследователи будут позже писать о значении для всего развития Белого культа «старинности»). Как и Белый, Мусатов жил стремлением к непрестанному горению, «самосожжению», не считая нужным во имя творчества щадить себя физически либо душевно…

С 1904 года Мусатов стал иногда появляться в доме Андрея Белого на его «воскресных» собраниях. Не сообщая об их беседах (особенных воспоминаний тут не осталось — Мусатов, скорее, приглядывался с одобрительным интересом к молодежи), Белый вспомнит: «Художник Борисов-Мусатов, тончайший и нежный горбун, привлекал обаянием личным…». Белому, мифологизировавшему людей и действительность, видевшему вокруг себя «кентавров», «фавнов», художник мог запомниться в образе доброго «гнома» (с ним его, кстати, сравнил как-то и Букиник). Может, отсюда — подчеркивание Белым особенного внешнего облика Мусатова…

Среди собиравшихся людей («рой за роем проходил, точно по коридору, сквозь нашу квартиру, подняв в ней сквозняк впечатлений») Белый называет поэтов Бальмонта, Брюсова, Волошина, художников Феофилактова, Борисова-Мусатова, Россинского, Шестеркина, Переплетчикова, музыкантов Танеева, Метнера… Здесь были издатели, сотрудники символистских издательств «Гриф», «Скорпион». Были члены созданного Белым общества «Аргонавты» — в основном студенческая молодежь. Попавший в перечень Белого «студент Сильверсван» — тоже был, наверное, молодым «рыцарем Золотого Руна». Спустя много лет его сестра поведает А. А. Русаковой, что это именно у них, у Сильверсванов, в имении под Подольском будет работать Мусатов и напишет пастель «Под тенью сосен» («Памятник»), что ее и брата художник называл тепло «мои помощники»… Одно это еле уловимое обстоятельство намекает, что Мусатов имел возможность близко общаться с молодежью, полной новых мировоззренческих исканий.