Борисов-Мусатов

Тот декабрьский день 1903 года, погруженный в глубокие снега, с голубыми тенями от промерзших берез вдоль дорожного полотна, с ослепительными вспышками солнца на холмистом размахе равнин — «день чудесный» — так с утра и зазвенел в настроении Лены бодрой пушкинской строкой. Правда, за время пути от Москвы до Подольска не столько передумалось, сколько перечувствовалось разное. Впервые едет она к брату не в родной, милый-милый саратовский дом, где вся жизнь их с Виктором осталась. А в новый — его, где уже никогда не посмотрит темнота сеней взглядом мамы, где ни одного узора трещин на деревянной притолоке не знаешь… и где полновластной хозяйкой — Елена Владимировна. Как брат ни посмеивался над сестриными девичьими капризами, сама она так и не сможет разобраться, труднее ли было, когда оставляла дом детства и, главное, Витю «под началом» невестки, уезжая учиться в Строгановское, или теперь, когда все они оторвались от былой жизни, а впереди чужое, неведомое… Но, с другой стороны — теперь он ближе к ней, они будут жить почти рядом! Эта мысль развеселила. И опять вспыхнули сине-розовыми искрами пролетающие за вагонным стеклом снега.

Обнимая Лену и с порога потащив ее осматривать свои «владения», брат смеялся, что она молодец, приехала кстати: сегодня воскресенье, и они будут принимать дорогих гостей, а вернее — гостя… Неугомонный, еще и в комнатках не разобрали после переезда, а уже друзей поназвал!

Гость не заставил долго ждать: крепко топоча валенками, в тяжелом темном пальто и черной шапке пирожком, поблескивая стеклышками пенсне, он возбужденно гудел из прихожей — Лена в приоткрытую дверь видела, как горячо Виктор пожимал ему обе руки. Появившись мгновением раньше, брат изобразил бесстрастное лицо дворецкого, вытянулся перед Еленой Владимировной и вопросил, не прикажут ли «барыня» принять «Его Превосходительство господина Грабаря Игоря Эммануиловича собственной персоной»… Смеясь, хозяйка подала руку вошедшему — товарищу по мюнхенской школе. Краснолицый с мороза, с красными, словно уставшими от света глазами гость только поначалу показался Лене «сонной совой». Сбросив зимнее облачение, оказался очень коренастым, с коротко стриженной большой головой на короткой мощной шее. И жест, каким он, садясь за стол в гостиной, скрестил на груди руки, тоже был короткий и сильный. Усы смотрели кончиками вверх. Взгляд зорок и весел.

Что ж, вот он и добрался до милейшего Виктора Эльпидифоровича, как и было обещано! В деревянном Подольске, утонувшем в сугробах, и захочешь — не заблудишься. Тем более Мусатов подробно растолковал, как ехать: по старому тракту на Тулу, поворот и немного вниз, улочка называется Зеленая, спросить дом Лукьянова. Летом она, наверное, и есть самая зеленая, да сейчас дорога к ней ничуть не менее живописна! Грабарь начал восхищаться прелестями зимнего захолустья. Спросил, обращал ли внимание Мусатов на такое подольское чудо-юдо, как гостиный двор, вытянутый под горой вдоль главной улицы? Ну какая экзотика!

Усмехнувшись, Виктор Эльпидифорович отвечал, что Подольска-то, в сущности, он и не видел. Не до живописных впечатлений было! В начале декабря переехали, сейчас еще конец месяца, а что в промежутке — Грабарь и сам знает: все время на колесах был — то Петербург, то Москва!..

Да, целая эпоха пронеслась после их заграничных встреч. И так же, наверное, было бы нелепо сопоставлять и их самих — тогдашних ашбевских и кормоновских «птенцов» — с нынешними!.. Метаморфоза с Грабарем происходила прямо на глазах, и именно в последние месяцы Грабарь вдруг круто пошел в гору как художник. Уходящий 1903-й стал для него годом перелома и взлета. Стоило ему удивиться недавнему сентябрьскому снегу, легшему на веранду, и написать его, как на Грабаря установилась мода. «Сентябрьский снег» тут же купил такой разборчивый и скуповатый коллекционер, как фабрикант Гиршман! Да и другие захотели заиметь «Грабаря»… Сам Грабарь быстро, правда, понял, что «недотянул», что картина эта еще «где-то посредине между прежней, пленэрной, и новой, импрессионистической установкой». Но именно благодаря ей он нашел на годы вперед свое живописное «сокровище», свой источник импрессионистического видения — в переливающемся мерцании снежного покрова, горящем на солнце инее, в мартовских сугробах и февральской лазури.

И догадался, что пушистость и белизна снегов переданы могут быть только «при помощи несмешения краски» — раздельно положенными, «дивизионистскими» мазками.

Игорь Эммануилович, в упоении от работы, от газетных восторгов открытой им «новой подачи природы», был и сейчас на таком вдохновенном «взводе», что, посматривая в окно, пел дифирамбы чудесному дню: яркой небесной бирюзе и драгоценному инею под окнами на кустах. Не выдержал, попросил холст и краски. В самый первый раз, пояснил Грабарь, когда сподобился он увидеть этакое волшебство, то прособирался, а иней померк… Спешить, бежать — иначе ты не художник!..