Борис Пастернак

В ноябре того же года, когда еще не прошло ослепление признанием величайшего значения роли писателя в обществе, Пастернак узнает о самоубийстве молодой жены «отца народов» и решает отправить Сталину пару строк соболезнований. Реакция оказалась быстрее некуда: Сталин тут же предложил поэту отправиться в командировку — в Париж, на «международный конгресс писателей в защиту культуры» [76], который был намечен на период с 21 по 25 июня 1935 года. Страх перед публичными выступлениями, усталость и нервозность, заработанные многодневной бессонницей, склонили поэта к тому, чтобы отказаться от лестного предложения. Но в высоких инстанциях ему дали понять, что его отказ от поездки будет воспринят как несогласие с прогрессивной политикой родной страны. Вместе с тем ему объяснили: совершенно особый характер его миссии исключает присутствие рядом супруги. А значит, Зина останется в Санкт-Петербурге и удовольствуется, как все, как несчастная Евгения, тем, что будет отыскивать сведения об этапах продвижения своего героя по заграничным джунглям в газетах. Пастернак согласился, совсем пав духом, и сел в поезд с ощущением, будто он лжеходатай по делу, в которое больше не верит.

В Берлине Борис обнимет сестру Жозефину, но при мысли о том, чтобы встретиться с родителями, — смалодушничает: подумает, что избыток чувств повредит и отцу с матерью, и ему самому.

Оставалось преодолеть главное испытание — выйти на трибуну парижского дворца «Мютюалите». Прежде чем предстать перед французской публикой и несколькими коллегами, эмигрировавшими из России, он спрашивал всех подряд о чувствах, которые те испытывают по отношению к России. Из писем Марины Цветаевой он знал, что в стране, давшей ей приют, ее не любят, что ею не восхищаются так, как она того заслуживает. Соотечественники-эмигранты, как говорила Марина, упрекают в живущей в ее сердце симпатии, уважении к России, даже в известной ностальгии, хотя страна становится все более догматичной и нетерпимой. Борис, полагаясь на их долгую эпистолярную дружбу, надеялся рассеять это предубеждение. Однако, увидев Марину окруженной большой группой известнейших французских писателей, подумал: а при чем тут он — в этом ареопаге славы? Но вот он уже пожимает руки Элюару, Арагону, Эльзе Триоле, Андре Жиду, Жану Геено… и другим тоже, смущенно бормочет слова признательности в ответ на похвалы. Марина Цветаева пожирает его глазами, а он отдал бы все на свете, только бы она прогнала всех этих докучливых собеседников и наконец они могли бы остаться наедине, поговорить о поэзии, его и ее, — глаза в глаза, душа с душой. Но его уже ожидали на трибуне. Говоря то по-русски, то по-французски (этим языком он владел достаточно хорошо), Пастернак обнародовал собственную теорию искусства, согласно которой существует пространство абсолютной свободы и высшей беззаботности, которое, как и ясновидение, может быть только даром небес Позже он вернется к этому определению в написанном по-французски письме Жаклин де Пуайяр: «Я не моралист, не соглашатель, не филантроп, а может быть, даже и не нормальный, человечный человек» [77]. Ему бурно аплодировали — меньше за то, что он произносил, больше — за теплый баритон, светящийся искренностью взгляд и странный облик флибустьера от литературы.

«Этот человек, — напишет еще Жаклин де Пуайяр после первой встречи с Пастернаком, — явно не таков, каким видится. У него огромная душа, готовая пересоздать все, что принесет ему жизнь». Такое же впечатление после конгресса осталось и у Марины Цветаевой. Но когда они наконец остались одни, — как же она была разочарована, услышав от Бориса, что — вопреки всему, что рассказывают за границей, — жизнь в СССР кошмарна, и интеллигенту неимоверно трудно приспособиться к ней, что в Париж он поехал, лишь повинуясь приказу Сталина. А стоило ей заговорить о неизлечимой тоске, вызванной побегом из России, о своем желании вернуться, как Пастернак перебил ее, воскликнув: «Не возвращайся в Москву, Марина! В Москве холод. Сплошные сквозняки!» Никакой другой информации она из Бориса вытянуть не смогла. Опасался ли он ее, как все его соотечественники опасались соседей по лестничной площадке? Как бы там ни было, разочарованная Марина в письме своей подруге Анне Тесковой назовет встречу с Пастернаком невстречей.Но и он мог бы сказать так же: в последний раз она пришла к нему в отель с мужем, Сергеем Эфроном, дочерью Ариадной двадцати трех лет, считающей себя революционеркой до мозга костей, и десятилетним сыном Муром Мальчик, соскучившись среди взрослых, решил, что они говорят о пустяках только ради того, чтобы хоть что-нибудь сказать, тогда как все необходимое вполне можно узнать из газет.