К концу 1934 года дело Мандельштама было давно забыто, и Борис Пастернак, сознающий, что исполнил до конца свой долг сочувствия невезучему собрату, соглашается принять участие 17 августа в Первом Всесоюзном съезде советских писателей. Пусть одни ему аплодировали, а другие с ним спорили — ему удалось объединить всех собравшихся в заключавшей дебаты речи. Не скрывая различий между истинными пролетариями и их «попутчиками», он представил здесь съезд первым шагом к искреннему братству между интеллигентами, слишком уж гордящимися своей ученостью, и народом, слишком уж подозрительным к просвещенным умам.
«Есть нормы поведения, облегчающие художнику его труд, — говорил Пастернак с трибуны. — Надо ими пользоваться. Вот одна из них: если кому-нибудь из нас улыбнется счастье, будем зажиточными, но да минует нас опустошающее человека богатство. «Не отрывайтесь от масс», — говорит в таких случаях партия. У меня нет права пользоваться ее выражениями. «Не жертвуйте лицом ради положения», — скажу я в совершенно том же, как она, смысле. При огромном тепле, которым окружает нас народ и государство, слишком велика опасность стать социалистическим сановником. Подальше от этой ласки во имя ее прямых источников, во имя большой и реальной и плодотворной любви к родине и нынешним величайшим ее людям… [на деловом и отягченном делами и заботами от них расстоянии. Каждый, кто этого не знает, превращается из волка в болонку, а если уж изменять нам родную фауну, то, конечно, в сторону ее повышения]» [72].
Примирительная речь вызвала бурю оваций. Пастернака единодушно избрали одним из руководителей писательского Союза. Однако официальное признание, с которым его поздравляли все, начиная с жены Зины, признание, воспринимавшееся другими как шаг к почестям со стороны будущих поколений, оставило в душе Бориса неприятное, болезненное ощущение. Ему чудилось, будто он предал кого-то избытком красноречия или попустительством. На самом же деле поэт опасался, как бы высокое положение не вынудило его брать на себя неисчислимые протокольные обязанности, тогда как счастливым он может быть лишь в сумерках, в тишине.
Спустя несколько недель после своего триумфа, 30 октября 1934 года, Борис пишет Ольге Фрейденберг, которая лучше всех могла его понять: «…хотел бы обо всем забыть и удрать куда-нибудь на год, на два. Страшно работать хочется. Написать бы наконец впервые что-нибудь стоящее, человеческое, прозой, серо, скучно и скромно, что-нибудь большое, питательное. И нельзя. Телефонный разврат какой-то, всюду требуют, точно я содержанка общественная. Я борюсь с этим, ото всего отказываюсь. На отказы время и силы все уходят. Как стыдно и печально» [73].
Никогда он не был таким искренним, как здесь, в этом письме, говоря о ненависти к появлениям в свете как раз тогда, когда мечтал бы отдать все свое время выражению мысли и мечтам, которые порой просто-таки пронзают его насквозь. Не могут ли оставить его в покое, позволить ему работу в тени? Даже если только ему одному и в радость это кружение в музыке своих мыслей и своих стихов…
Глава IV
Второе рождение
Подозрительность мало-помалу завоевывала верхние этажи государственной власти, и 1935 год начался серией арестов и судебных процессов, связанных с тем, что 1 декабря 1934-го был убит Сергей Миронович Киров, глава ленинградских коммунистов, чья популярность в народе стала угрожать лидерству Сталина. Этот последний исподволь вытеснил из руководства страной всех конкурентов. Сначала он был членом «тройки», в которую входили, кроме Сталина, еще Каменев и Зиновьев, затем устранил обоих соперников, отдал их под суд и приказал казнить за принадлежность к «Террористическому троцкистско-зиновьевскому центру». Отныне в его руках сосредоточивается вся власть: Сталин — председатель Совета Народных Комиссаров, он командует армией, руководит тайной полицией, которая снова сменила имя и стала теперь НКВД. НКВД же, спеша доказать свою необходимость, увеличил число обысков, «усиленных» допросов и противозаконных арестов. Любая бумажка подвергалась анализу, любое письмо перлюстрировалось, интеллигенция взвешивала каждое слово, прежде чем написать его на бумаге: неловкое определение или запятая не на том месте могли отправить автора за решетку. Сталин полагал первым долгом писателя расхваливать на весь мир достоинства родной страны. Он даже публично, на встрече с литераторами в доме Максима Горького (октябрь 1932 года), обращаясь к представителям этой профессии, заявил, что авторы-коммунисты являются «инженерами человеческих душ» [74]и что «поэт — творец душ, а создание душ важнее производства танков» [75].