Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2007

Никита Михалков не сказал здесь ничего нового: это слово в слово то, о чем говорилось в фильме «Двенадцать». Его философия, его послание, «мессэдж».

Он же сам — в роли старшины присяжных — все это и озвучил. Дал резюме, пользуясь опять же судейским термином. А именно: если мы сейчас признаем этого чечененка невиновным и выпустим его на свободу, то ему же хуже будет — его убьют. Всем смотревшим фильм ясно, о чем тут речь в сюжетном смысле. Но тут ведь и метафора, иносказанаие, намек («сказка ложь, да в ней намек»): место, где сейчас могут убить ни за что, — это Россия, и нельзя выпускать на свободу русскоподданных, будь они чеченята или русята. Значит, нужна спасающая, единоспасающая, спасительная тюрьма. Отсидимся пока в тюрьме, а там, глядишь, легче будет.

Я не хочу говорить, что эта философия, это послание — плевок в лицо великой русской культуре и оскорбление всех ее заветов. Это сейчас — жалкие слова. Какое время — такая и культура, мы об этом только что говорили в связи с Кончаловским. Тут можно вспомнить слова Гегеля о Канте: он хочет научиться плавать, не входя в воду. Сидя в тюрьме, хотя бы и безопасной, порядка за ее стенами не наведешь. Но тут-то хитрость: тот и наведет, кто сейчас в тюрьме держит. И нельзя посягать на отца приемного, который и не приемный уже, а родной. Дважды в фильме с эмфазой произносятся слова об убитом: «русский офицер Володя». Во как! — даже имя известно. Нельзя посягать на Володю.

В таком случае Михалков — русский режиссер Никита.

Старшина присяжных в исполнении Михалкова тут же и вильнул: если вы сейчас опять все проголосуете «невиновен», то я к вам присоединюсь. Потом, в самом конце сердобольный интеллигент, который бросил пить и продал изобретение на Запад, выпускает птичку за окно — но тут же подбирает иконку — прячет в бумажник с кредитными карточками. В общем всем сестрам по серьгам: Михалков профессионал и знает, как многосмысленно поворачивать тот или иной сюжетный ход. Но в «Двенадцати» у него не только профессионализм» — это исповедание веры. В заключительном монологе он говорит «как художник», а когда кто-то из присяжных замечает, что художникам особенной веры нет, то добавляет: «и как офицер». Бывший офицер? — хочет уточнить собеседник. И тут Михалков начинает произносить и не кончает фразу: «офицер бывшим…»

Все ясно. Кто ж из русско-советских не знает, что тут имеется в виду: чекистов бывших не бывает. То есть получается, что «художник» и «чекист» для Михалкова одно, что в русском балансе это понятия совпадающие.

Хотите — возмущайтесь, хотите — смейтесь. Хоть стой, хоть падай. Но ведь беда главная, что Михалков все это говорит искренне. Виляет по-интеллигентски, «художественно», но думает искренне. Он никому не продавался. У него есть все, за что люди продаются. Он так думает. И дума эта, нельзя не признать, — русская.

В свое время было сказано, и правильно сказано, что русские народ не политический, что у них нет желания участвовать во власти, что власть в русском понимании — грех, и оправдание власти в том, что она берет этот грех на себя. Получается, что властный тиран — это что-то вроде Иисуса Христа. Тут — предел русского коллективного бессознательного. И вот находятся люди, которые переводят это в план сознания. Конечно, для этого нужен талант. Но — ума не надо.

Ум нужен для того, чтобы понять, когда и почему сложилась эта практика и почему сейчас она невозможна. Сложилось это умонастроение тогда, когда подавляющая масса русского народа была занята богоугодным делом — пахала землю. Эта работа, что называется, — фул тайм [full time — полная занятость; — РС]. А еще о власти не думали странники, божьи люди, искатели Града Небесного. Среди них, конечно, половина была жуликами, но ведь в таком деле и не различить, где высокое искусство, а где жульничество. Художники это хорошо знают.

Художниками, как видим, русская земля не оскудела, но жизнь-то сейчас совсем другая: ни пахать особенно не надо, ни Града искать в беспаспортных странствиях. Последние искатели Града самоистребились в Чевенгуре. Всем своим развитием человечество брошено на землю, какое на землю! — на асфальт, то есть сведено с небес. А на земле, на асфальте надо принимать участие в общезначимых делах, — иначе получится, как в том же Голливуде, фильм «Асфальтовые джунгли». Это и называется демократией: контроль общества над властью. На царя сейчас полагаться нельзя. Даже если призовут на трон кого-нибудь из рода Михалковых.

У Никиты Михалкова в позднесоветской культуре есть брат, и не Андрей Кончаловский, а брат-близнец — Евтушенко. Оба они — простаки. То, что при этом умело устраивают свои дела, — это как-то в Москве уживается. Но на глубине они — идеалисты-простаки. Поделили между собой строчку Клюева: «Уму республика, а сердцу Матерь-Русь». И оба давали (дают) кредит власти: один на Западе, другой — на внутреннем рынке.

На этом фоне даже Голливуд кажется чистым искусством. А уж Кончаловский — точно.