Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2007

А вот это послушайте — разве не Мандельштам:

Раззолоченные, но чахлые сады

С соблазном пурпура на медленных недугах,

И солнца поздний пыл в его коротких дугах,

Невластный вылиться в душистые плоды…

Анненский — нерадостный поэт, поэт осеннего и всяческого умирания. У него даже весна стойко ассоциируется со смертью, с упадком бытия, с утратой жизненных форм. Вообще, тема его главная — смерть и умирание. Об этом Ходасевич хорошо написал в 22-м году: Анненский — это толстовский Иван Ильич, вдруг увидевший смерть и ужаснувшийся.

Я еще другую тему вижу и слышу у Анненского — тему экзистенциальную в варианте Сартра: это ужас человека, сознающего «я» перед лицом — нет, нелицом! — бытия, взаимная аннигиляция человека и мира. Потрясающие стихи «У гроба» — тут и Иван Ильич, и Сартр одновременно:

В квартире прибрано. Белеют зеркала.

Как конь попоною, одет рояль забытый:

На консультации вчера здесь Смерть была

И дверь после себя оставила открытой.

Давно с календаря не обрывались дни,

Но тикают еще часы с его комода,

А из угла глядит, свидетель агоний,

С рожком для синих губ подушка кислорода.

С недоумением открыл я мертвеца…

Сказать, что это «Я» … весь этот ужас тела…

Иль тайна Бытия уж населить успела

Приют покинутый всем чуждого лица?

Бытие с большой буквы — это все, что не включает «Я», человека, живое сознание. Жизнь вне сознания — это и есть бытие, равное смерти: свалка, громоздящаяся до неба, по словам Сартра.

Анненский — стопроцентно экзистенциалистский поэт.

Но, как и положено всем пока живущим, он терпеливо носил жизненную маску — в его случае особенно выразительную маску высокой, классической культуры. Он был филолог-классик и директор государственной гимназии в Царском Селе.

Один из учеников — Сергей Голлербах — вспоминает:

В эпоху, когда школа походила на департамент, когда был мерзок самый звук греческого языка, он сумел, не нарушая виц-мундирного строя, застегнутый и горделивый, ввести в сушь гимназической учебы нечто от Парнаса, и лучи его эллинизма убивали бациллы скуки… Благосклонный, приветливо-важный взор, медлительная, ласковая речь, с интонациями доброго старого барства. Туго накрахмален высокий воротник, подпирающий подбородок и замкнутый широким галстуком старинного покроя. А там, за этой маскою,— ирония, печаль и смятение, там — пафос античной трагедии уживается с русскою тоскою, французские модернисты — с Достоевским, греческие «придыхательные» со смоленской частушкой. Он правил своей гимназией приблизительно так, как Эпикур выращивал свой сад — но без свободы Эпикура.

Дань, отданная Анненским древней классике, — перевод всех дошедших до нас трагедий Эврипида и самостоятельное воспроизведение еще четырех не дошедших. Именно на этой работе, утверждает Гаспаров, — и еще на переводах новейших французских поэтов — научился Анненский писать стихи — преодолел штампы и сушь поэтически глухих девяностых годов. Анненский вывел русскую поэзию из Надсона к Малларме.

Среди миров, в мерцании светил

Одной Звезды я повторяю имя…

Не потому, чтоб я ее любил,

А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,

Я у Нее одной молю ответа,

Не потому, что от Нее светло,

А потому, что с Ней не надо света.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/423912.html

* * *

[Борис Парамонов: «Эйнштейн с высунутым языком»]

30.11.2007 03:00 Борис Парамонов