Отец, осознавая свою греховность, стремится отгородить сына от всех жизненных проявлений, которые назывались греховными. «Я, я за всё один отвечу Богу», — то ли шепчет, то ли выкрикивает умирающий Самодержец всея Руси. Нет, он, и только он примет все отступничества от Воли Божией на себя, а сыну мир, чистоту и благорасположение хочет оставить, чем только милость Всевышнего и можно заслужить. Он прекрасно знал и понимал, что Волей Всевышнего не только нельзя управлять, но Она для человеческого ума вообще непостижима. И были примеры — сколько их! — когда дети наказывались за деяния родителей. То и из Писания известно, да и из истории давней и недавней, свидетелем которой он сам был.
Время нынешнее представлялось чрезвычайно опасным. Русь, как море бурное, всколыхнулось, вспенилось, и на поверхности, в этой самой пене, вертится и крутится грязь мирская и разные непотребства донные. Борис, вооруженный знанием, опытом, наделённый волей, мог успокаивать, усмирять подобную страшную стихию. «Я с давних лет в правленье искушенный, мог удержать смятенье и мятеж».
Как то будет делать Фёдор, отрок, вчерашний ребёнок, который слишком мал и слишком неопытен! Хоть Борис после воцарения брал сына — ему только минуло девять лет — на заседания Боярской Думы, где обсуждались все важнейшие вопросы государственной жизни, и на встречи с послами иных государей, но что дитя в том могло уразуметь? Он ещё не ведает греха как проявления самохотения человеческого, он ещё не замарал ни тело, ни, главное, душу — чувствами, настроениями и желаниями неблагочестивыми. Но, с другой стороны, как просто, вооружившись только благопожеланием, снисхождением и смирением, обмануться в жизни, принять ложь за истину, а свет за тьму. Как легко можно не заметить или простить то, что прощению на земле не подлежит. Эта тяжелая «азбука жизни », и Борис совсем не был уверен, что сын ею овладел в должной мере. И со всей силой искренней отцовской любви Борис взывает к сыну: «О, милый сын, не обольщайся ложно, не ослепляй себя ты добровольно».
Сам Борис прошел долгий путь, видел, знал, перечувствовал и пережил многое и многих. Его жизненные учения стоили дорого: сколько раз приходилось молчать, приспосабливаться, лицемерить, угодничать, чтобы сохранить жизнь и положение, чтобы добиться житейских выгод. О каком тут благочестии говорить! Даже в монастырях, сколько разных нехорошестей происходит; сам то видел, да и другие рассказывали. А ведь там братья и сестры, ушедшие от мира, там только пост и молитва, там встреча с образом Божиим каждый миг и на каждом шагу. А что же про мирские дела говорить! Тут кругом только притворство, корысть, себялюбие и так мало чистоты и бескорыстной и высокой подлинности. Помнил Борис хорошо, того и забыть невозможно, как великий и грозный Царь Иоанн, который к нему самому мирволил, разуверился на склоне лет в людях, как мало кому он доверял в изолгавшемся мире и как потому он был одинок и несчастен.
Да и он сам кому может доверить первостепенное дело, кому он может поручить мудрое попечение о своём сыне, которому уже в юных летах предстоит принять венец повелителя державы.
Умных немало, хотя бы тот же «ближний боярин» Шуйский. А вот преданных? Что у них, у царских приближённых, на уме, о том один Бог ведает! Всех государственных мужей Годунов знал наперечёт. Некоторые при нём возвысились, а другие, такие как Василий Шуйский и другие из того рода, с давних времен обретались в Царских теремах; или службы исполняли, или какие-то личные дела обделывали. Уж считай сто лет минует, как род Шуйских всё время около высшей власти крутится. Многих из них знал лично Годунов, о других был наслышан. И самый, пожалуй, «свой» — это Василий Шуйский. Они же с Борисом одногодки, им обоим уже за полвека перевалило, а это ведь время мудрости.
Никогда Борис не замечал в Василии поползновений чрезмерных, никогда он не подозревался в том, что хотел бы выхватить царский венец. Этот боярин был одним из первых, кто зимой приснопамятного 1598 года, после смерти благочестивого Царя Фёдора Иоанновича назвал преемника — Бориса Годунова. Со слезами на глазах умолял Бориса, чуть ли не в ногах валялся! Обращаясь к сыну, отец не только вопрошал, но и наставлял: