Бомж

Бедняк всегда чужие деньги считает, а богач еще и пересчитывает. У нас с ребятами выходило, что Пророк имеет с Думы тысяч десять в месяц. Так ему еще иногда и на улице некоторые подают. Есть такая примета, что его встретить — к добру, а подать — к следующей встрече. Он бы мог виски пить и на лексусе ездить, а раз в неделю играть в маскарад, такие люди бывают. А он куда свои деньги девает — тайна. Говорят, что жертвует на тот дом хроников, из которого свалил. Еще говорят, что на детдом. Или на больных сирот. Говорят и то, что на дешевых киллеров — особо злостных городских чиновников убрать. Хрен их знает, этих пороков, на что они способны. Если не знаешь — на все они способны.

Разменял мне Синяк стольник, двадцатку ему, а я купил в маленькой аптеке на Петровской флакон «Гвоздики», еще полчерного и у заднего хода овощного взял хорошую луковку. Сорок пять грамм выпил за Пророка, а еще сорок — за свое здоровье. Я люблю пить с тостами.

Женский портрет в интерьере

Алену вот встретил в старых гаражах у Промзоны.

— Ну что, дать тебе? Сто грамм за палку!

Ее верблюд в голодный год за пуд колючки не станет.

— Вон иди выломай из забора, будет тебе палка.

— И у тебя маятник не заводится, алкаш.

Вместе дождик переждали. Она себе где-то пальтишко нарыла почти новое. Было бы по фигуре, если б у нее вместо тумбочки была фигура. Старый боевой знакомый. Зубов пять во рту, лохмы серые. А смотрит как женщина, и говорит как женщина, и делается от этого просто непереносимо. Она тоже человек. Как и все мы. Но только ее видеть лучше не надо. И помнить не надо. Как, впрочем, и всех нас.

Алена помойщица наследственная. Отца не знала, мать пила и водила ханыг. Девочке наливали, потом трахнули, с тринадцати лет по рукам да по берлогам. Родила дочь, оставила в роддоме, а в следующий раз ей сожитель стал делать аборт вязальной спицей, чуть не сдохла от кровотечения, больше детей не было.

Она дружит с Кандидой. Слова ловит, все для нее делает. Из тех людей, которым необходимо к кому-то прилепиться, кого они выше себя считают. Таким образом они поднимаются в собственных глазах. И не только в собственных. Любой норовит дружить с тем, кто в этой жизни поглавнее. Нормальное повышение своего положения. И дружба двух бомжих здесь ничем не отличается от дружбы двух политиков, один из которых на этаж выше и богаче.

Дождь кончился — и Кандида к подруге подошла.

— О! — говорит, — Аленка, никак мы с тобой мужиком разжились.

— Разогналась! Он двоих не потянет.

— Да он, бедный, вообще уже мало что тянет.

А ведь отломили колбасы и дали сигарету. Все-таки женщины добрые. Вот уж пугала-пугалами, а все равно живет это в душе — как-то мужика пожалеть. Был бы пьяный — меня бы на слезу прошибло. Честное слово, мог бы — обеих отодрал. Ну не могу. Ну только под гипнозом. А настоящей женщины у меня не было с тех пор, как замок мой окончательно ушел в прошлое. С настоящей я бы жеребцом скакал. Кажется мне так. Потому что когда глянешь на свое тело — такого мерина давно на живодерню пора, клей из копыт варить.

Они иногда, бедолаги, лесбос практикуют, на Алену мало у кого встает, а Кандида — вообще пенсионерка, ей под шестьдесят, наверно, наши столько не живут. С ней-то совсем другая история, она вроде меня, продукт эпохи.

Кандида — это сокращенное от кандидатки, не звать же человека так длинно, а получилось даже стильно. Она из нормальной семьи, кончила Политехнический институт, защитила диссертацию, кандидат технических наук. И работала в оборонке, руководителем группы в почтовом ящике. Потом — чего? Тот самый случай: не было «дальше», не было «потом». Институт закрыли, всех на улицу, работы нет, до нормальной пенсии стажа не хватило — да и та была бы копейки нищие. А жила в двухкомнатной квартире с дочкой, зятем и маленькой внучкой. А еды на всех не хватает — начало девяностых.

И стала она у вокзала воблой торговать. В цветочницы не пробилась — азеры все крепко держали, баб допускали только нестарых и простых на передок. А ей надо домой-то деньги или еду приносить. Дочь болеет, внучке четыре года, зять устроился автобусы мыть в автопарке, стыдно кусок в рот совать. А торговать трудно, оптовый продавец цену дерет, мент за место деньги дерет, азер ходит — на крышу бандитскую собирает. Короче, подписали ее травой торговать. А она ж интеллигентка, она ж дура. Короче, подставили ее крайней — и четыре года.

Жизнь в колонии она вспоминала как неплохую. Кормили хоть как-то три раза в день. Шконка, белье, баня почти каждую неделю. Ну, шить тапочки, ну, оставят допоздна, и черт бы с ним, все равно делать нечего и думать не хочется.

Вышла по УДО, прописали ее дочка с зятем обратно, а потом стали из-за нее ругаться. Вроде и обвинить ее не в чем, а по жизни все равно лишняя. У зятя злоба внутри копилась, а придраться не к чему. Так стал на жене срываться.

А у нее, зэчки вчерашней, кандидатки позавчерашней, кроме дочки любимой и хворой никого и не было. Только внучка. А внучка плачет, когда мама с папой ругаются и мама плачет.