Бомж

А по другой биографии мужик просто со школы буквально делал карьеру. Умный был и нравиться людям умел, особенно начальству. Пошел комсомольским секретарем, потом партийным, в райком взяли, в результате дорос уже до третьего секретаря горкома, а в перестройку на партийные деньги создал кооператив, что-то гнал за бугор. Обналичивал безналичку, бабла наскирдовал немерено — а потом из горадминистрации бизнес его отжали. Он стал судиться — а над ним в глаза издеваются. И свезли его в дурку: он от переживаний вообразил, что на каком-то съезде КПСС борется с частной собственностью, в стяжательстве стал каяться. А что дурка: поширяли аминазином и выкинули: социально не опасен. И статья в паспорте. Можно дворником, можно коробочки клеить.

Дальше — история обычная: семье он стал в тягость, сдали в конце концов в дом хроников, из дома приюта того он сбежал — а верней просто ушел, никого не держат, на твое место очередь, завтра другого оформят и только статистику свою улучшат.

Вид у него жутковатый. Высокий, костистый, прямой, длинные седые патлы, голова откинута. Опера «Борис Годунов», со смертью по одной тропинке ходит, ну.

И вот подходит он иногда к родному горкому. Там аллейка от тротуара до крыльца голубыми елочками обсажена, фасад серым гранитом облицован, а сам подъезд — черным, полировано все, двери высокие — дуб с латунью.

В бывшем горкоме — как полагается: городская дума. И не все депутаты разжиревшие бандюки или холуи олигархов. В рядах старшего поколения остались партноменклатурщики, сумевшие правильно вложить свой алый партийный билет Фортуне в ту щель, откуда деньги сыплются. От них и молодые знают, что это за гордое пугало у второй елки справа стоит и смотрит поверх голов величественно. Стало хорошим тоном с Пророком здороваться и даже заговаривать. А заговорив — как бы незаметно совать деньги в карман пальто. Пальто надето поверх рубашки, серое, драповое, карманы накладные, прямые, удобные. И вдруг в этом что-то возникает человечное: будто свои жалеют своего и поддерживают.

А мелочь ведь не сыплют: самое малое полтиннички складывают аккуратно и опускают в карман достойно, словно это урна для голосования. А обычно стольнички подают. Для гордости иногда и пятисотки вкладывают.

А Пророк им руководящие указания дает и прогнозы открывает, и в композиции двух людей при этом возникает зависимость: один делает одолжение, а второй принимает и благодарит.

«С бабами поостерегись. Скоро неприятности с женой будут», — говорит он.

«За услуги до 1 Мая не бери. Стукануть на тебя хотят, сгореть можно, откупаться дорого встанет», — говорит он.

«Расширяй бизнес спокойно. Тебе сейчас катит», — говорит он.

«Человеку в зеленом костюме делай все, что скажет. У него глаза черные, и власть над тобой большая», — говорит он. И говорит негромко, по-деловому, без пауз, с абсолютным знанием всего: будто для разведчика нет тайн, а докладывает секрет кратко лишь столько, сколько сейчас спросили. Безумный орел зрит из выси за горизонты времени и раздает целеуказания. Вот как-то так. Его серьезно слушают.

Есть мнение, что к нему прислушиваются наверху. Или — Наверху?.. Потому себе спокойней его слова учитывать. По крайней мере иметь в виду.

Продавай срочно машину — угонят, и не найдешь. Вложи деньги в землю за восточной дорогой — там строить будут, вздорожает всемеро. К врачу иди срочно, да не к нашим беднягам — в Швейцарию езжай, на полное обследование, опоздаешь — через год похоронят. И ведь шесть раз звездит — седьмой попадет!.. а этого достаточно, чтоб мороз по спине.

…На подходе к горкому, в смысле гордуме, я встретил Синяка, и мы честно бросили на морского, кому идти. Тот отстегнет немножко другому. И Синяк отвалил. Ему жить от силы полгода осталось, зря под ногами путается.

Я чуял, что Пророк сегодня с утра там. Его всегда чуешь, как хочешь — так и объясняй это.

Он стоял в своем серо-буром двубортном пальто, распахнутом, как на памятнике, и с ним здоровались коротко стриженые мужчины в тончайших кашемировых мантелях. Нищий на паперти и полководец на параде: двойной человек.

В десять череда отцов города от парковки к подъезду иссякла, и Пророк направился ко мне.

— Ждешь, Пирамида? — он всех помнит. — На хлеб дам и на опохмел дам, больше не дам. — Вынул из кармана стольник, чистый, даже не сложенный пополам, и подал двумя пальцами — отстраненно, но не обидно. Не ровня я ему.

— Зиму переживешь, но легкие береги. Старая любовь тебя помнит.

Что его понесло? Я не просил. Он редко вообще говорит кому попадя. За бесплатно и чужому. Мне лично впервые.

И пошел он прочь — голова откинута, пальто развевается, седая грива нимбом; кто ни есть, а красиво состарился человек. Значит, за что-то дано ему это было.