Бомарше

Датированное 4 августа 1789 года, это письмо никак не отражает страстей, обуревавших парижские головы в то достопамятное лето, но тем не менее мы может почерпнуть из него некоторые сведения: во-первых, Пьер-Огюстен Карон все еще остается де Бомарше, но, во-вторых, он - солдат парижской буржуазной гвардии. Его дворянство, на которое он всегда имел только квитанцию, не дало ему никаких привилегий, если не считать права на беспрепятственный, вход в дворцовые покои. Ни ночь на 4 августа, ни Декларация прав человека, провозглашенная 26 числа того же месяца, ничуть его не удивили. Разве не был он первым, кто - с помощью Фигаро - нанес решающий удар существующему строю? Разве в монологе, произнесенном публично 27 апреля 1784 года, он не потребовал - и с какой силой, с какой отвагой, с каким красноречием отмены всех привилегий и "не дал ясного определения прав человека? Однако насилие, несправедливость, смута отравляли ему уже в ту пору все удовольствие. Будучи председателем Избирательного округа Блан-Манто в квартале Тампль, он использовал свои скромные возможности для спасения несчастных, независимо от того, к какому из лагерей они принадлежали. В разгар восстания, 15 июля, он отважился воспрепятствовать убийству одного из солдат Немецкого полка, уведя его к себе в дом и снабдив гражданским платьем, чтобы тот мог ускользнуть от преследователей. Бомарше всегда инстинктивно ощущал себя принадлежащим к лагерю жертв. Он рисковал всем при старом режиме, но и при режиме революционном будет подвергать себя риску ничуть не меньше. Прежде он боролся за права человека, теперь станет бороться за права личности. Этот агностик неизменно вел себя как христианин. Неспособный к ненависти, он ни в кем не видел врага, только противника. Столь же неведомо ему было злопамятство, его сердце, его кошелек, его дом были открыты первому встречному.

Но в смутные времена _первые встречные_, нежданные ночные гости редко являются с обычным визитом - за ними по пятам следует судебная процедура, а то и смерть. Эти две потаскухи не замедлили взять Бомарше на заметку.

Духовная независимость, сопротивление моде или повальному увлечению, склонность держаться особняком, в стороне или в отдалении - качества, присущие большинству великих писателей. В революционные эпохи такая позиция неизменно наталкивается на непонимание, а нередко и превратно истолковывается. Альбер Камю стал выражать вслух свою тревогу по поводу излишне широких репрессий еще в конце 1944 года. Нельзя одержать победу раз и навсегда, каждый раз приходится начинать сызнова. Человек не может не бунтовать. 14 июля 1789 года, в день своем победы, Бомарше бессознательно переходит в лагерь оппозиции. "Желая выпрямить наше дерево, - напишет он два года спустя, - мы согнули его в другую сторону". И это правда.

Вот два примера того, как Бомарше вступает в противоречие сам с собой. В 1789 году, настаивая на своем праве участия в ассамблее округа Блан-Манто, он объясняет тем, кто отводит его, как аристократа, что отказался, "несмотря на двадцатилетнюю службу, от получения грамот, подтверждающих давность его дворянства, поскольку ценит только человеческое достоинство и сознает, что, не предъявляя сих грамот и тем самым теряя дворянские привилегии, он возвращается в буржуазное сословие". И Бомарше добавляет: "Мое место здесь!"

Приобретя дворянство в 1763 году, он еще в 1783 году был вправе получить грамоты, подтверждающие давность его принадлежности к этому сословию, что позволяло ему передать свои привилегии возможным наследникам: он сознательно этого не сделал. Тем не менее Бомарше не желает вернуться снова к имени Карон: отмена Учредительным собранием дворянских привилегий представляется ему такой же нелепостью, как само дворянство. Со свирепой издевкой он пишет жене 22 июня 1790 года: "Что с нами будет, дорогая? Вот мы и утратили все наши звания. У нас остались только фамилии, без гербов и ливрей! О праведное небо! Какое расстройство! Позавчера я обедал у г-жи Ларейньер, и мы обращались к ней как к г-же Гримо, коротко и без всяких условностей. Его преосвященство епископа Родеза и Его преосвященство епископа Ажана мы называли в лицо господин такой-то; не сохранив ничего, кроме своего имени, мы все выглядели как на выходе с какого-нибудь зимнего карнавала в Опере, когда маски уже сняты". Один нелепый предрассудок пришел на смену другому.

Теперь - о свободе вероисповеданий. После того как он долго боролся за права протестантов, Бомарше, чей антиклерикализм отнюдь не притупился, берет на себя риск настаивать на необходимости умножения церковных треб, в которых нуждаются католики округа Блан-Манто. Ломени цитирует в своей книге письмо Бомарше от июня 1791 года, адресованное муниципальным чиновникам; тут даже не знаешь, чему больше удивляться - его мужеству или его хитроумию. Письмо длинновато, но каждое слово в нем - на вес святой воды:

"Господа,