Болтун

Адлар сопроводил мой взгляд, глаза его под стеклами очков уперлись в фотографию. Он сказал:

— Нет, что вы, мы теперь можем учиться, работать, как люди, обеспечивать своих детей, путешествовать, где хотим. Многое, многое изменилось. Что бы мы делали без вас?

Я качнул головой, плеснул молоко в чашку, наблюдая, как кофе перестает быть черным.

— Я имею в виду с детьми. Часто они пропадают?

Адлар вздохнул, его попытка перевести тему, толком ничего не сказав, провалилась. Он пробормотал:

— С этим все по-прежнему.

Адлар поджал губы, затем посмотрел в чашку. Он был честный, и мне это понравилось. Таким и должен быть чиновник. Я сказал:

— Значит, с этим нужно что-то делать.

Я даже удивился, почему это не знал об этом раньше, почему не интересовался о судьбах детей с пакетов молока.

— Что это за мальчик? — спросил я. — Ты знаешь, где живут его родители?

Адлар кивнул.

— Да, через три дома от нас, влево по кленовой улице. Дом номер двенадцать.

Кленовая улица, березовая улица, дубовая улица. Так у нас называли дорожки, проходившие через рощи. Я знал, о каком месте он говорит.

Мы вышли из дома вдвоем. Адлар сказал:

— Спасибо вам. Правда. Не знаю, что бы я делал без вас. И кем бы был. Для нас очень важно, что вы тут. Это счастливая случайность, что вы выбрали именно наш дом.

Но мой выбор не был случайным. И все же я решил об этом умолчать.

— Адлар, друг, — сказал я. — Только давай мой приезд будет тайной, хорошо? Я не хочу, чтобы поднялся шум. Как ты понял по тому, что мы пришли к тебе домой без сопровождения, глубоким вечером, мокрые от дождя и непрезентабельные, это был неофициальный визит.

Лицо Адлара приняло какую-то особую значительность, радостное предвкушение своей важной миссии сделало его моложе и счастливее. Он сказал:

— Вы можете на меня рассчитывать. То есть, ты можешь на меня рассчитывать. Да, конечно. Никто от меня ни слова не услышит. А Марта спит до обеда, а затем пишет до ужина, она уж точно никому вас не выдаст.

Он помолчал, затем посмотрел, как я закурил, движение его губ отразило напряженную борьбу бросившего, возможно не в первый раз.

— Так странно, — сказал он. — Когда все случилось, когда произошла революция, мне было одиннадцать лет. И я смотрел на вас, то есть на тебя, и думал, что теперь все изменится, радовался, что мой отец остался жив и прошел всю войну. Двадцать два года прошло, а ты совсем не изменился. И моя дочь уже не будет знать мира, в котором она не сможет приехать в столицу нашей страны.

— Остается еще много проблем, — ответил я. — Все продвигается слишком медленно. Я думал, что изменить нечто неправильное легко, оказалось все закостенелое, жесткое, ригидное. На все нужно больше времени, чем я думал и чем я говорил.

Я не знал, почему я разоткровенничался с ним, мне нечто в нем понравилось, а может это был эффект попутчика, когда случайный человек вызывает желание исповедоваться.

Адлар пожал плечами. Он сказал:

— Я благодарен за то, что есть. Я никуда не спешу, живу своей жизнью и делаю, что хочу. Моя дочь будет жить лучше меня. А еще лучше станут жить ее дети. Теперь у нас, наконец-то, время идет так, как надо.

Я понимал, о чем он. Только времени всегда было два: человеческое, стремящееся к прогрессу и физическое, увеличивающее энтропию.

Я и не заметил, как пошел провожать Адлара. Мы дошли до «Сахара и специй», и я сказал ему:

— Я хочу, чтобы это досталось твоей дочери, если она все еще захочет делать пирожные в сознательном возрасте.

Адлар улыбнулся, начал было:

— Спасибо, я…

А потом досадливо махнул рукой:

— В таких случаях «спасибо» звучит невежливо, неравноценно.

Я сказал:

— Ты принял нас у себя дома. Так что, думаю, это не такая уж большая услуга, мой подарок. Кто больше имеет, с того больше спрашивается.

Он пошел дальше, к станции, а я остался стоять под пасмурным утренним небом, затянутым тучами и ветвями, выкурил еще одну сигарету, смотря на развалившуюся вывеску моего любимого термополиума.

Когда сигарета, к концу своей короткой жизни, начала горчить сильнее, я выбросил ее и развернулся обратно. Мне снова казалось, что никто меня не видит. То есть, теперь это было правдой — городок еще спал, а куски леса между домами давали мне пространство для того, чтобы затаиться.

Среди моих объективных недостатков был один, который по праву мог называться царем, потому что все остальные, такие как упрямство, занудство и излишнее любопытство, лишь прислуживали ему.

Этим недостатком было неумение отделить частное от общего и работать с общим. Как только я видел, что кто-то в беде, мне хотелось помочь ему, как сделал бы любой выдающийся человек. Поэтому частенько вместо того, чтобы решать целые проблемы, я расщеплял их на атомы семейных драм и личных трагедий. Я растрачивал энергию на то, чтобы помочь тем, кто нуждается во мне, а не всем, кто во мне нуждается.

Сколько бы отчаянных размышлений я не предпринимал на эту тему, у меня не получалось проходить мимо, чтобы сесть за стол и подумать, как решить еще миллион таких же проблем.

Вот почему я шел по кленовой улице к дому номер двенадцать.