Большая перемена (сборник)

— Убедились? Поехали дальше! — продолжала постановщица, вдохновлённая моей поддержкой. — Тимохин, что у вас за манеры? Вы не клоун. Вы — светский лев! Щёголь! Только что из Петербурга! Там он фланировал по брегам Невы. У вас, наконец, маникюр, а вы грызёте ногти. Коровянская! «Вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой». Не день, не два — вся жизнь! Вика, сколько вам лет? Секрет? Так вот, всё это засекреченное время вы ждали, когда явится он, мужчина ваших грёз. И он явился! Вы потеряли голову. Вы знаете, что такое любовь? Спасибо, Тимохин, Виктория знает сама. Вика, если знаете, где ваше чувство? Татьяна не позирует, в ту пору не было ни кинокамер, ни элементарного фотоаппарата. Она естественна, перед ней любимый человек! Тимохин, нельзя ли без подсказок? Да помню я, помню: в «Борисе Годунове» вы играли народ. А он, как известно, безмолвствовал!

Светлана Афанасьевна порхала по комнате с раскрытым томиком «Онегина» в правой руке, показывала каждому доморощенному артисту, как следует читать Пушкина, читала сама, и по-моему, неплохо. «Нестор Петрович, а вы как думаете?» — то и дело обращалась она ко мне за советом. «Я думаю как и вы», — отвечал я солидно. И опасался: «Только бы она не сорвала голос!»

И Светлана Афанасьевна его сорвала, и что обидно, эта беда на нас свалилась за семь минут до начала школьного вечера. Всего-то!

А до этой роковой минуты наши артисты готовились к выходу на сцену, всех лихорадило, даже меня. Моя миссия советчика была завершена, но постановщица просила остаться — поддержать морально. «Вы стали одним из нас. И вообще», — добавила она, наверно, из-за суеверия не договаривая, но подразумевая случай, именуемый «всяким». За дни репетиций я и сам себя ощущал частью труппы, их дело уже считал своим, и потому меня не пришлось упрашивать особенно долго.

Мы собрались в конце школьного коридора, у ступенек, ведущих на сцену, нервно прислушивались к шуму зала — голосам, перестуку откидных сидений. Тимохин выполнил свою часть устного договора — одел труппу в костюмы. И хотя те кому-то оказались малы, на ком-то висели мешком, всё равно во фраках и кринолинах наши ученики смотрелись великолепно, будто сошли с картинок. Я смотрел на них и спрашивал себя: «Неужто это мои ученики? Ляпишев? Лазаренко?» Оба в цилиндрах и пушкинских бакенбардах! Коровянская и Шарова дворянские барышни? И он ли это, Ганжа? В сюртуке, с парой бутафорских пистолетов! Самих ряженых их новый непривычный вид немного смущал, они и двигались в этих одеждах как-то стеснённо, точно закованные в броню.

И лишь Тимохин всем своим поведением давал понять: для него сцена — родная стихия. Он расхаживал с видом мхатовского народного артиста и снисходительно, точно милость, раздавал советы:

— Двигайтесь, двигайтесь, не стойте, шевелите лапами и ногами, вот так, привыкайте к шмуткам. Вживись в образ, село, представь: ты это он, и всё будет ништяк.

За семь минут до начала Светлана Афанасьевна взглянула на свои часики и, побледнев, произнесла:

— Прошу всех ко мне!

Она резво взлетела на верхнюю ступень и оттуда, словно с вершины Парнаса, обратилась с напутствием:

— Итак, друзья, вот он, наступил волнительный момент! Мы начинаем то, к чему готовились все эти дни! Мучились и жертвовали выходным днём! Вы талантливы, вы можете всё! Забыли строчку, не паникуйте, я подскажу. Я буду рядом! Напоминаю очерёдность: первой выхожу я. Несколько слов о нас с вами. Ради чего мы затеяли это. Затем мне на смену… — Её голос сел, она еле слышно засипела, зашипела: — …мне на смену появляется Семёнов. «Мой дядя…» «Мой дядя…» — повторила бедная Светлана Афанасьевна, ещё не веря в происшедшее. Откашлялась и с тем же успехом, а вернее неуспехом, прошептала: «…самых честных правил». Кажется, у меня пропал голос. Именно сейчас. Как это несправедливо! — Она потерянно умолкла.

Артисты стали её утешать: не бойтесь, мы вас не подведём, всё будет нормалёк. Она жалобно отвечала.

— Я в вас не сомневаюсь, и я собиралась сказать: какие вы славные, умные, трудолюбивые. А теперь не смогу. И как же я буду подсказывать вам, таким-то голосом? Кто-нибудь из вас обязательно собьётся, забудет слова. — И тут ей на глаза попался я, она с жаром воскликнула, если её сипение можно было трактовать этаким образом: — Нестор Петрович, вся надежда на вас!

Вот он и возник «на всякий случай»!

Так и я обзавёлся собственной ролью, как и Фигаро, был и там, был и здесь: сначала вышел на сцену, представил наш спектакль, даже увлёкся, течение меня потащило в историю театра, в античные времена, и директрисе, восседавшей и первом ряду, будто во главе зрительного зала, пришлось выразительно покашлять: мол, Нестор Петрович, вы не на уроке. Потом я суфлировал, спрятавшись за узкий кулисой, подсказывал по книжке, где синим карандашом постановщицы было размечено: кто что читает, от сих и до сих.