Большая перемена (сборник)

— Не надо! Не к столу. Верно, ты один из нас читал «Идиота». Петрух? Какого же ты хрена вылез? Если знал, как было? Ну, что он душил, можно сказать, без свидетелей? С глазу на глаз? — удивился Чухлов.

— В знак протеста. Им спектакль на самом деле был до лампочки. Главное, отбыть номер, а как, неважно.

— А я что говорю? Ты в ту пору был ходячей бомбой! — обрадовался Чухлов. — Помнишь, когда расписывали клуб? В деревне… в какой не помню… да неважно. Ну, ты тогда и отчебучил! К дяде Сэму пририсовал на плакате башку их счетовода. Ох и подлый был жмот, сколько нам попортил крови?! А ты взял и отомстил! Тоже было шумно!

На этот раз его с кем-то спутали, не был он в той деревне, держался от шабашек подальше. Но, видно, Чухлов сильно истосковался по ушедшей забубённой юности, и ему теперь все сокурсники казались единым лицом. Фаянсов не стал разочаровывать давнего товарища, промолчал деликатно. Пририсовал так пририсовал!

— Я тоже одного малюю… Мошенник и вор, — вдруг пожаловался Чухлов. — Вон красавец! — и ткнул пальцем в сторону начатой работы.

— Кто он? — воспитанно поинтересовался Фаянсов.

— Сын вице-губернатора, — ответил Чухлов, глубоко себя презирая. — Знаю, что обо мне говорят: холуй, придворный живописец. Самому противен. Иной раз не бреешься, к зеркалу не подходишь, не хочется видеть собственную рожу. Эх, распахнуть бы эту золотую клетку и на волю! А там намазать такое, чтоб тебя обсвистали со всех высоких трибун.

— И открой! Дверцу, — осторожно посоветовал Фаянсов.

Чухлов подался к нему лицом, глаза его сделались сумасшедшими.

— Не могу! Желаю быть первым! — Но это длилось только миг. — К тому же от его папочки зависят заказы. Ну давненько у меня не было своей персональной. Выставки, конечно. Так и зачем тебе понадобился старый товарищ? — спросил он обыденным голосом.

Утаив причину, Фаянсов объяснил, мол, давно оставил живопись, а теперь намерен вернуться на заросшую дорожку, задумал женский портрет. Но нет одного… второго… третьего. И негде достать.

— Она как? Ничего? — Художник лукаво прищурил чёрный глаз.

— Мы только работаем вместе. Даже и не совсем вместе, скорее рядом, — смутившись, залепетал Фаянсов.

— Ну, ну, — эта цель святая, — заверил его Чухлов. — Великие всегда писали своих женщин. Вот и я жену… м-да… А потому дам тебе всё, что треба. И холст сам натяну на подрамник!

Однако быстро отыскался уже готовый, грунтованный и натянутый холст. Чухлов и вправду засыпал дарами, всё было лучшего сорта — итальянские краски, немецкий растворитель, а кисти… И вконец расщедрясь, художник вручил две голландские кисти «Рембрандт». «Пиши свою Саскию, Петруха! Напишешь, покажи». Словом, как мог, посодействовал в сердечном деле. Хорошо, что он, непрактичный Фаянсов, на этот раз не оплошал, — явился с портфелем. Чухлов и после не оставил его без своей заботы, проводив до дверей, дал напоследок совет:

— Малюй, Петруха, авангард! Так верней. Скажет: не похоже. А ты ей в ответ: такой тебя вижу! — Художник оглушительно захохотал, ударил его по плечу. — Сам бы писал вкривь и вкось, да поздно. За руки держит имидж. Я же всё-таки не Пикассо!

— Петруха! — окликнул он, когда Пётр Николаевич покинул гостеприимный дом, и высунулся в халате наружу. — Ты молодец, что вернулся!

— Куда? — не понял Фаянсов.

— На стезю! — ответил Чухлов, — Я в тебя верю!

Фаянсов вошёл в студийный буфет и увидел, что ему повезло, — в зальчике никого не было. Эвридика ела в полном одиночестве, так, наверное, завтракал Робинзон посреди пустынного океана. По словам диктора Зины, будто бы на этот раз верная помощница Карасёва проспала, даже не успела выпить чай, явилась к передаче ведьма ведьмой и, как только погас огонёк камеры, тотчас побежала в буфет.

К его приходу голод, видимо, был утолён, и теперь Эвридика рассеянно пила кефир, крошила сдобу и вздыхала: то ли кислым оказался кефир, то ли что-то не клеилось в жизни.

— Я с нижайшей просьбой, — сказал Фаянсов, устраиваясь за её стол.

— Всё-то ты со мной заигрываешь, Фаянсов. И с какой целью? Хотелось бы знать, — задумчиво спросила Эвридика.

— Заигрываю? Я? Когда это было? — изумился Николаевич.

— Ладно, не заигрываешь, — покладисто согласилась она. — Что тебе от бедной женщины нужно?

— Хочу написать женский портрет. Твой! Ты мне позволишь?

— У тебя новое хобби? Вчера песни, сегодня живопись? Твоя столь бурная деятельность меня удивляет. С чего бы это, Фаянсов? — жеманно протянула Эвридика, даже заговорила в нос.

— Между прочим, я художник. Имею диплом, — сказал слегка уязвлённый Фаянсов.

— Если даже так, почему именно я? — нахмурилась Эвридика. — У нас на студии много женщин, самых разных. Вон, например, тётя Клава, — она кивнула в сторону худой, бесцветной буфетчицы. — Я что? Хуже всех?