Большая грудь, широкий зад

В поле по-прежнему царил покой, но какой-то напряжённый и тягостный. Иногда низко над землёй вспархивала вспугнутая повозкой или собаками куропатка и тут же исчезала в золотистом море пшеницы. С ости на ость вспышками молнии курсировали огненно-красные ядовитые пшеничные змейки, какие водятся только в дунбэйском Гаоми. Замечая эти вспышки, лошади вздрагивали всем телом, а собаки зарывались мордой между бороздами, не смея головы поднять. Полсолнца заволокло чёрной тучей, а вторая половина стала палить ещё жарче. На фоне раскинувшейся над полем черноты освещаемая солнцем пшеница полыхала жёлтым. Подул ветер, и миллионы колосьев затрепетали, как струны, тихим шёпотом передавая на своём тайном языке страшную весть.

Сначала по верхушкам колосьев нежно прошёлся ветерок с северо-востока, образовав в спокойной глади пшеницы журчащие ручейки. Ветер стал набирать силу, и это море уже перестало быть единым целым. Красная тряпица на шесте у идущего перед повозкой затрепетала. На северо-восточном краю неба на фоне словно залитых кровью туч изогнулась золотая змея, и глухо раскатился гром. На миг всё снова стихло, ястребы кругами спланировали вниз и скрылись в бороздах. Вороны же, словно подброшенные взрывом, с карканьем взлетели повыше. Налетевший бешеный порыв ветра вздыбил море пшеницы валами: одни покатились с севера на запад, другие — с востока на юг. Высокие, низкие, они теснились и сталкивались, образуя жёлтые водовороты. Море пшеницы словно закипело. Стаи ворон рассеялись. С шумом опустилась тонкая белёсая завеса дождя, и тут же посыпались большие, с абрикосовую косточку, градины. В один миг стало жутко холодно. Град бил по колосьям, по ногам и ушам лошадей, по животам мертвецов и по затылкам живых. На землю камнем упало несколько ворон — градом им пробило голову.

Матушка крепко прижала меня к себе и, чтобы уберечь мою неокрепшую головку, спрятала её в тёплую ложбинку меж грудей. Лишнюю с самого рождения восьмую сестрёнку мать оставила на кане в компании с потерявшей рассудок Шангуань Люй, которая пробиралась в западную пристройку и набивала себе рот ослиными катышками.

Защищаясь от дождя и града, сёстры скинули рубашонки и держали их над головой. Все, кроме Лайди, у которой уже чётко и красиво вырисовывались твёрдые, как неспелые яблочки, груди. Она закрыла голову руками, но тут же вся вымокла, а от налетевшего ветра мокрая рубашка прилипла к телу.

Преодолев этот многотрудный путь, мы наконец добрались до кладбища. Это был пустырь площадью десять му[29] в пределах пшеничного поля, где перед несколькими десятками заросших травой могил торчали сгнившие деревянные таблички.

Ливень кончился, по сияющему ослепительной голубизной небу неслись рваные облака. Солнце палило нещадно. Градины, мгновенно растаяв, превращались в пар, устремлявшийся вверх. Побитая градом пшеница распрямлялась, но кое-где ей было уже не подняться. Прохладный ветерок быстро сменился невыносимым зноем, и казалось, пшеница на глазах наливается и желтеет.

Столпившись на краю кладбища, мы смотрели, как Сыма Тин меряет его шагами. Из-под ног у него выскочил кузнечик, и под нежно-зелёными надкрыльями мелькнули розоватые крылышки.

— Вот здесь! — крикнул Сыма Тин, остановившись рядом с усыпанной жёлтыми бутончиками дикой хризантемой, и топнул ногой. — Здесь и копайте.

К нему вразвалочку подошли семеро загорелых дочерна молодцов с лопатами. Они искоса переглядывались, словно оценивая друг друга и желая запомнить. Потом все взгляды устремились на Сыма Тина.

— Ну что уставились? Копайте! — рявкнул тот, отшвырнув гонг с колотушкой. Гонг упал в колышущиеся серебристые метёлки императы,[30] спугнув ящерицу, колотушка — на заросли «собачьего хвоста». Сыма Тин вырвал у одного из молодцов лопату, вонзил в землю и, встав на неё, покачался, чтобы она вошла поглубже; с усилием выворотил пласт с корнями травы, развернулся всем телом на девяносто градусов влево, держась за ручку лопаты, потом резко крутанулся на сто восемьдесят градусов вправо и, крякнув, швырнул этот пласт, который перекувырнулся в воздухе, как мёртвый петух, на пышный ковёр из одуванчиков. — Быстро давайте! Не чувствуете, что ли, вонища какая? — скомандовал он, запыхавшись, и сунул лопату тому, у кого взял.

Работа закипела, земля вылетала на поверхность лопата за лопатой, яма постепенно приобретала очертания и становилась всё глубже.

Послеполуденный воздух дышал зноем, между небом и землёй стояло белое марево, никто даже не осмеливался поднять глаза к солнцу. От повозки воняло всё сильнее, и хотя все переместились на наветренную сторону, от тошнотворного запаха спасения не было. Снова заявились вороны: словно только что искупались, перья блестят как новенькие, отливая синевой. Сыма Тин поднял гонг с колотушкой и, не обращая внимания на зловоние, бегом направился к повозке.

— Сволочи пернатые, ну-ка, суньтесь! Мокрого места от вас не останется! — Он заколотил в гонг и запрыгал, изрыгая проклятия.