— Не отчаивайся, — попытался я его успокоить. — В тебе живет художник. Это далеко не каждому дано.
— Художник без образования — это все равно что врач-самоучка, — сказал безнадежно Лазарев. — Думаю учиться, но — сам знаешь…
Он почему-то стремился оправдываться передо мной за свое состояние, внутреннюю неустроенность, словно был виноват в том, что была война.
— Женат? — спросил я, чтобы перевести разговор на другую тему.
— Да, сорванец растет, — ответил он после небольшой паузы.
— И в такую погоду жена отпустила тебя в чистое поле?
— Отпустила? Нет… Говорит, что я принес бы больше пользы семье, поставляя на рынок лебедей на клеенке. Но знаю, может быть, я ничего путного не напишу, но пополнять рынок лебедями тоже не могу. Для этого голова должна быть вовсе пустой, а я все же кое-что читал и живу со своими думами. Понимаешь, часто не получается, но расстаться не могу. Смешно, да?
— Нисколько, — поспешил я ответить. — У тебя есть какой-нибудь замысел?
Лазарев сразу заметно оживился, выпрямился, стряхнул с себя снег, снял с плеча ящик и уже увлеченный своей идеей заговорил:
— Есть в Белоруссии небольшая речка Друть. Так вот, в сорок четвертом на ней шли жестокие бои. Наш лыжный батальон нес там большие потери. Раненых несли и несли ко мне в неглубокую балку и клали прямо на снег. Эвакуировать их в тыл сразу было невозможно. Повалил вот такой же мокрый снег, как сейчас. Сестра не успевала разгребать снес на их землистых лицах. Вот с тех пор мне и запала эта тема…
Неожиданно загромыхал трамвай. Лазарев вскинул на плечо этюдник и торопливо сказал:
— Так я поехал. Извини.
— Желаю удачи.
Мы с трудом протиснулись в вагон. Задребезжал звонок, из-под дуги в разные стороны разлетелись искры. На поворотах вагон, скрипя колесами, сильно раскачивался и все пассажиры валились друг на друга.
Люди ехали на работу. В вагоне было сыро и холодно. Говорили о восстановлении завода, нехватке оборудования (его вывезли на Восток), о знакомых и родственниках, вернувшихся из госпиталей, об очередях за хлебом, базарных ценах, слухах об отмене карточек… Мирные заботы занимали всех. Каждый нес тяжелую ношу лишений, послевоенных трудностей, но в голосах улавливалась надежда и вера на лучшее. Со всеми этими заботами и я сошел на остановке у здания райкома партии.
Секретарь райкома прочитал мою характеристику, выданную мне перед демобилизацией политотделом дивизии, полистал мой партбилет и, посматривая то на меня, то в окно, раздумывал, куда меня определить.
В его тесном кабинете с единственным окном на улицу было дымно, в пепельнице лежала гора окурков.
Он встал, открыл форточку, чтобы проветрить кабинет, и снова закурил. Передо мною за столом сидел вчерашний фронтовик — в кителе без погон, с орденскими планками и нашивками ранений. Вид у него был усталый, болезненный — под задумчивыми глазами набрякли черные подковы мешков, виски поблескивали густой сединой. Я обрадовался, что секретарь не расспрашивал меня ни о чем, а только поинтересовался, на каких фронтах я воевал. Он посмотрел какие-то свои записи в блокноте, обмакнул перо толстой деревянной ручки в стеклянную чернильницу с фиолетовыми чернилами и, уже склонившись над листом, сказал утвердительно, как о решенном вопросе.
— Пойдешь на работу в органы, где трудятся солдаты Дзержинского.
Он почему-то не спрашивал о моем согласии, а я от неожиданности самого этого предложения никак не мог сразу собраться с мыслями и спросить его, почему он так решил и смогу ли я там работать?
— Опять на фронт?
— О речи Черчилля в Фултоне читал?
— Да.
— В Европе еще не рассеялась пороховая гарь, а уже брошен клич к новой войне. Так что ты прав — опять на фронт. Тайный фронт империалистов, как тебе известно, против нас существовал и будет существовать. А революция должна уметь защищаться — указывал Ленин. Как быть большевикам?
— Сражаться.
— Правильно. Считай себя мобилизованным партией на этот фронт. Вопросы есть?
Вопросов у меня не было, но я еще смотрел на него с выражением человека, не утвердившегося окончательно в своих мыслях.
Секретарь райкома заметил это.
— Понимаешь, — начал он, — у нас уйма дел по восстановлению разрушенного войной хозяйства. Народ день и ночь самоотверженно трудится. Сам видишь и знаешь. Но это не все. Партия разрабатывает захватывающую перспективу развития страны, укрепления ее могущества. Для того чтобы выполнить эти планы, нам надо обеспечить мирный труд народа, разгромившего фашизм, чтобы никто нам не мешал строить социализм сегодня и завтра… Каменщики возводят здания, трактористы пашут поле, инженеры создают новые машины, а ты будешь нести вахту по охране их труда. Убедил?
— Да, — твердо ответил я.
— Вот тебе направление.
Секретарь, пожелав успехов, протянул мне руку. Ощутив крепкое рукопожатие, я все же подумал, что он серьезно болен, и хотел ему сказать, что не следовало бы так глубоко затягиваться табачным дымом.
На улице, у подъезда райкома, я развернул записку, которую так и держал в руке. В ней было написано: