Богинями мы были и остались

Нет, думала я, так не бывает, просто не может быть — это слишком похоже на дешевую мелодраму и триллер одновременно. В жизни нет места таким совпадениям. Однако мысли мыслями, а я должна была признать правду — сегодня я потеряла своего отца, потеряла второй раз в жизни.

Когда-то мама и некий Виктор жили вместе, не расписываясь, несколько лет. Моего рождения он не хотел, так потом рассказывала мать, а на самом деле — кто его знает? Вдруг она просто недопоняла, недослушала, такое часто случается, мне хотелось думать, что я была желанным ребенком для них обоих. Лет до семи я его еще помнила, помнила крепкие ладони, подбрасывающие меня в небо, серьезные разговоры о будущем, узкие, лукавые глаза. Когда папа разговаривал со мной, он не присаживался на корточки, как остальные, а ставил меня на скамейку или просто держал в воздухе, на уровне своего взгляда. Так мы были равны, так не он снисходил до меня, а я дорастала до него. Все выше и выше. Вот это осталось — ощущение полета и равноправия. Но разве могла трехлетняя малышка понять, почему и куда папа исчез? Разве могла знать, как сберечь в памяти какие-то детали, мелочи, слова или поступки, чтобы потом, в своей взрослой жизни, когда до боли захочется произнести вслух это сладкое слово «папа», выудить со дна души воспоминания детства. Увы, я этого не могла. У детства нет воспоминаний вообще — только образы, картинки, не всегда самые важные и непонятно, почему застрявшие в подсознании. Я, например, отлично помнила, как звали мою воспитательницу в яслях, сколько раз мне доверяли дежурство по комнате, что давали на полдник в праздничные дни. И прочую чепуху. А папино лицо моя память не сохранила, так же как мама не стала хранить его фотографии. Вот так, ни лица, ни фигуры, ни голоса — я ничего не знала о своем отце.

Никогда я не говорила матери, как мне хочется, чтобы он снова появился в нашей жизни. Нет, конечно, первое время хныкала, но она придумала для меня совершенно замечательную версию, что отец уехал на Север зарабатывать деньги, и стала от его имени присылать мне маленькие подарки. Когда я пошла в школу, мама завела серьезный разговор. Таким же тоном и точно с таким же выражением лица — абсолютно безразличным и непробиваемым — она вскоре будет рассказывать мне о физиологическом развитии человека. Умная женщина, она знала, как скудно этот предмет подается в школе, и потому все щекотливые вопросы разъяснила мне сама. Я, красная как вареный рак, сидела перед ней и слушала, а потом мы вместе смотрели картинки в газете «Семья». Мне было девять лет, и до сих пор я благодарна маме за тот разговор. Мои сверстницы получали сведения из этой области от старших подруг или путем собственных проб и ошибок.

Я закурила, должно быть, пятую уже сигарету. Трудно было признаться самой себе, что меня пугают собственные мысли. Трусиха несчастная! Думать о матери и ее методах воспитания значительно проще и даже приятнее, чем попытаться осознать, что случилось сейчас. Тогда, четверть века назад (боже, как это страшно звучит — четверть века!), все было ясно для меня. Сначала папа уехал на Север, потом мама призналась, что это вранье, я накричала на нее, применила свой любимый прием, собираясь уйти из дома, и она клятвенно пообещала мне впредь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. На этом мы помирились, еще немного поплакали вместе и заснули, жарко обнявшись, на узенькой тахте. После этого разговора я редко думала о папе, тем более что среди друзей имели полный комплект родителей только двое ребят, безотцовщина была вполне нормальным явлением. Вот я и не вспоминала о человеке по имени Виктор, но, по мере того как взрослела, на губах у меня все чаще вертелось «папа». И вот теперь я сижу на лавочке в чужом дворе, и все лицо у меня мокрое от слез, и уже кончается пачка сигарет, а я все думаю, что могло бы измениться, если бы мне удалось произнести это слово вслух, обращаясь к человеку, который на самом деле был моим отцом. Почему, почему мы оба ничего не почувствовали? Я пыталась вспомнить лицо Грушевского, этого вертлявого, полного человечка, кровь которого текла во мне, я пыталась посмотреть на него глазами любящей дочери и забыть на миг обстоятельства наших встреч. И я не верила самой себе. Для меня Грушевский был и останется клиентом, хотя сейчас я стараюсь убедить себя в обратном. Я хочу полюбить человека, которого уже нет на свете, а возможно, никогда и не было, и все про него я придумала сейчас, в этот момент. Но как же я хотела его полюбить!