Богиня прайм-тайма

Потом она легла и, кажется, уснула, но разве можно уснуть в бетонном подвале с единственной лампочкой, на раскладушке, где есть только алюминиевые дуги, а брезент давно сгнил, и ржавые оскаленные пружины впиваются в бока?!

Ей снился сон, в котором все было – дом в Кратове, очень старый и очень неудобный, которым Бахрушин тем не менее гордился. Дом строили его бабушка и дедушка в сороковых годах. Тогда даже академикам и профессорам строить было особенно не из чего и не на что, и дом получился не очень. Он оказался вытянут в одну сторону и как-то нелепо приплюснут с другой, и единственное, что было хорошо в нем, – это терраса с окнами от пола до потолка, с бревенчатой стеной, с самоваром на скатерти, со старинным блюдом, в которое каждое лето выкладывали белый налив – по яблочку.

Осенью, когда потихоньку осыпались листья со старых яблонь, на этой террасе становилось особенно просторно, светло, и деревом пахло как-то грустно, будто прощально. И антоновка в деревянном ларе лежала холодная, плотная, желтая, налитая острым соком. Ольга до самых холодов пила на этой террасе чай, грела руки о чашку, и самовар шумел, и листья летели за высокими окнами.

Еще в ее сне был Бахрушин, который приходил к ней на террасу, приносил плед и неловко накрывал ее – он вообще ухаживал за ней как-то неуклюже. Если она работала, он, посидев немного, вставал и уходил, а если Думала, приваливался к ней боком и сопел успокоительно, как приблудная собака Димка, когда набегается по холоду и вернется в дом, к теплу и покою.

Было деревце, дрожавшее у забора и ронявшее листья на траву. Были под сосной деревянные качели на длинных палках – рассказывали, что эти качели когда-то повесил Вертинский, потому что его дочери дружили с матерью Бахрушина, а их участок находился как раз через забор. Еще рассказывали, что в соседней даче, за другим забором, обитает привидение, потому что девица, дочка хозяйки, была влюблена в Шаляпина и однажды после его концерта с горя утопилась в пруду.

А теперь дачу никто не снимает, так как привидение очень беспокойное – шумит по ночам, бродит по дому, а извести его никак не удается.

И еще что-то было у нее во сне, очень важное, самое главное, такое, о чем никогда не думалось раньше, и вспомнилось почему-то именно теперь, но, проснувшись и увидев перед собой низкий серый потолок, Ольга вдруг поняла, что вспомнить не может.

Она смотрела на потолок и заставляла себя – ну, вспомни, вспомни! А когда поняла, что это невозможно, заплакала навзрыд.

Раскладушка заходила ходуном и оставшиеся в брезентовых деснах гнилые зубы пружин заскрипели старческим скрипом, и Ольга кое-как сползла с раскладушки на пол, и рыдала, и корчилась, и грызла себе пальцы.

Наверху загрохотало, и она вскочила, заметалась и бросилась в самый дальний угол, и замерла там, потому что была уверена – это пришли за ней, чтобы начать ее убивать.

Сверху спустилась деревянная лестница, и по ней затопали военные ботинки с высокой шнуровкой. Ольга, сунув кулак в рот, чтобы не закричать, смотрела, как они спускаются.

Человек слез с лестницы, постоял, глядя на нее, потом свистнул, и сверху ему проворно подали деревянный ящик, на который он уселся прямо под лампочкой.

И тут, под лампочкой, Ольга его разглядела.

Масуд, корреспондент “Аль Джазиры”.

– Привет, – сказал он по-английски. – Вы отдаете нам кассету, и мы вас отпускаем домой. Вы не отдаете нам кассету, и мы вас убиваем. Все очень просто.

* * *

– Леша, это ни фига не похищение с целью выкупа, понимаешь?! Это что-то другое, точно тебе говорю!

Бахрушин молчал, курил, смотрел в окно, на свет прожекторов, подсвечивающих голубые ели. В синих прожекторных полосах сыпал дождь, лужи блестели на асфальте.

– Поэтому и следов никаких нет, и никто не объявлял никаких… денег.

– Почему – поэтому?

– Потому что, когда я вернулся в гостиницу, в ее номере был полный разгром!

– Ну и что?

– Кто мог туда влезть?

– Да кто угодно, – сказал Бахрушин. У него сильно болела голова. Вообще теперь не было ни одного дня, когда бы у него не болела голова. – Жулики. Бандито-гангстерито.

Ники Беляев посмотрел на него и, кажется, в последнюю секунду поймал себя за язык, чтобы не выматериться.

– Какие жулики, Леша?! Что у нас можно украсть?!

Спальные мешки?!

– Что всегда крадут у всех. Деньги.

– У нас не было денег. У нас даже на карточках лежало всего по сто пятьдесят баксов! Ну, ты же знаешь, никто не возит с собой денег, и все там об этом знают.

В смысле, в горах! У кого много денег, тех убивают. Какие у журналюг деньги, Леша! Вся наличка в корпункте хранится в сейфе.

Бахрушин еще помолчал и покурил.

Все в нем сопротивлялось и не желало слушать. От этого сопротивления, как и от деланья лица, его почти тошнило.

Кроме того, Бахрушин видеть не мог Ники.

Он вернулся, а Ольга осталась.

Ники стоит теперь перед ним, в телевизионном коридоре, такой… здоровый, огромный, очень уверенный в себе, с огоньком в дьявольских черных глазах, а Ольга…

Ольга.

Дальше Бахрушин думать не мог, как будто железная дверь захлопывалась, сходились бронированные створки. Инстинкт самосохранения?