Боги грядущего

— Возьми! — вопила она. — Жри! Насыщайся! Сгинь с глаз моих. Не приходи больше никогда. Подлый, мерзкий, уходи к породившему тебя! Сейчас и навсегда! Сейчас и навсегда!

И этот ее клич искорежил душу загонщика. Пройдет много зим, а он будет помнить его, и повторять снова и снова, и дрожать всем телом, но уже не от испуга, а от восторга, ибо с него, этого крика, все и началось.

Но тогда, рядом с пещерой, наблюдая ее прыжки и кривляния, он почуял близость смерти. Олени падали один за другим, собаки заходились суматошным лаем, зверолюди вопили, распростершись ниц перед разошедшейся ведьмой, а Головня вновь и вновь вспоминал песца с перерезанным горлом и чувствовал: вот оно — орудие, данное ему богами. Этим орудием он совершит возмездие и восстановит справедливость. Им он накажет злых и возвеличит добрых. Им он прославит в веках свой род.

Колдунья же, озверев, перебила всех оленей до единого, а потом взглянула на загонщика и вонзила заскорузлые пальцы в свои толстые, переплетенные на макушке косы.

— Ты подлинно неистребим! Все получил от меня, но не ушел, подлец. Кто же ты такой, назойливый и непреклонный? Может, сама Наука послала тебя?

Задумавшись на короткое время, она сунула пальцы в рот и замотала всклокоченной башкой, ухмыляясь.

— Не-ет! Ты — не ее посланец. Ты закоснел в своих обрядах и не смог бы глянуть так широко. А значит, ты — сам Лед, неуязвимый для моих заклятий. Так поражу тебя металлом!

Она отбросила кривую палку и выхватила нож из чехла, висевшего на поясе. Головня не испугался, ведь она не могла причинить ему вред — это было «нельзя» для нее. Но чародейка сделала шаг, другой, третий, и загонщик ощутил беспокойство. Колдунья приближалась к нему — грозная и неумолимая, как кара небесная. В последний миг, когда она была совсем рядом, Головня все же подался вперед и схватил ее за запястья. Кончик ножа задрожал перед его брюхом. Странная затея! Если она считала загонщика духом, то как собиралась умертвить его плоть? Ведь у духов нет плоти. Но если нож заговорен…

Они топтались на месте, дыша друг другу в лицо.

— Сдохни! Сдохни, падаль! — шипела ведьма.

Она клацала зубами и пыталась укусить Головню — совершенно как соболь, пойманный в ловушку, — но тот молчал и держал ее за руки.

Чародейка боролась долго и упорно: рычала, хрипела, даже бодалась. Все было напрасно. Головня был намного сильнее ее. Он выворачивал колдунье запястье, сжимал его, чтобы она выронила нож, но ведьма упиралась, рвалась из захватов, сопела, пуская слюни, а нож гулял, покачивая острием, меж нею и Головней, царапая острием меховик загонщика. Головня поднатужился, выкрутил чародейке ладонь, лезвие поднялось торчком, а ведьма изогнулась, дернулась вперед, точно хотела свалить его, и вдруг вытаращилась как полоумная, побледнела смертельно и начала оседать на снег. Медленно откинулась назад, обнажив тощую шею, и повисла в захватах Головни, закатив глаза. Из груди ее торчала костяная рукоять ножа.

Она хотела вонзить нож в него, а вонзила в себя, глупая корова.

Но даже сейчас, когда опасность миновала, Головня не мог произнести вслух рокового слова — убийство. Он чувствовал, что если скажет его, то переступит некую грань, сломает в себе что-то, растопчет собственную душу. И тогда уже не будет прежним, а станет кем-то иным — хуже или лучше, кто знает?

Он отпустил ее руки, и она упала на истоптанный снег. Но тут же вдруг ожила и, обхватив ладонями окровавленное лезвие, принялась сучить ногами и утробно реветь. Зверолюди, вскочив на ноги, бросились наутек. А Головня покачнулся, чуть не падая от накатившей дурноты, и сжал уши ладонями. Это не было похоже на крик живого существа. Это был вопль темного демона, уродливой и склизкой твари, питающейся людскими страхами. Чародейка извивалась и рыдала, а Головня лепетал растерянно:

— Ты сама… сама! Бог погубил тебя. Кто я такой, чтобы разрывать священные узы духа и плоти?

И опять вспомнилось заклинание, которое твердил Отец: «Да не отнимете вы жизнь у творения Огня».

Теперь-то Головня понял, о чем тот говорил. Ясно увидел, как может человек нарушить Божье установление. Но вместо радости испытал омерзение.

«Огонь и Лед равно противны мне», — говорила ведьма. И потому безнаказанно лютовала над творениями Огня. Наука, мать богов, дала ей такую власть.

При этой мысли напавшая слабость отхлынула, и душа, ликуя, воскликнула: «Теперь ты — гроза всего мира, Головня!».

Воистину то было величайшее озарение. Убийство — вот орудие справедливости. Владеющий им свободен от любых устоев. Владеющий им презирает заповеди Огня и Льда. Владеющий им — сам как бог.

Головня кинул взгляд на колдунью — та уже не дышала, пальцы ее бессильно сплелись вокруг лезвия, кровь выедала снег под телом. Собаки драли глотки, рвались из шлей, но земля оставалась тиха и бесстрастна, не выгибалась дугой от боли, не тряслась в рыданиях, не грохотала, потрясенная гибелью живого существа, а молчала, равнодушная ко всему, и только впитывала кровь, что текла из ведьмы.

Загонщик сделал шаг, опустился на колени. И произнес, воздев руки: