Богема

Приехав на несколько дней отдохнуть от московской суматохи, Соня осталась в Твери гораздо дольше. Тишина успокаивала душу. Легче думалось о Лукомском. Вечерами в комнате зажигалась керосиновая лампа. Хорошо сидеть у окна, смотря на лиловеющие сумерки и громадные сугробы. Легко думать о проносящемся времени, которое принимает реальные формы. Оно похоже на разорванные облака, клубы дыма, вылетающего из трубы мчащегося паровоза. Оно словно туман, ползущий над верхушками деревьев. Ветви разрывают его. Такая тишина бывает в зимние вечера, когда от снега на стекла окон падает голубоватый отблеск, а навстречу вырываются, словно огненные капли, маленькие огоньки света. В такие минуты хорошо мечтать о дорогом человеке. Необыкновенная теплота разливается по телу. Соня почти счастлива. Может быть, главное в этом «почти», в том, что она не знала, встретится ли когда-нибудь с Лукомским. Ей вспомнилось стихотворение. И она, словно школьница, по складам прочитала его:

Рассказать о милом не смогу…
Вечер деревенский прост и тих.
Никогда я не увижу этих губ
Близко, очень близко от моих.

А вокруг снега и тишина,
Ничего теперь не надо мне.
У полузамерзшего окна
Так сидеть в дремотном полусне.

И сквозь дрему о тебе мечтать
Старомодно, глупо и смешно,
А потом, смеясь, отогревать
Жарким ртом замерзшее окно…

Соне вдруг захотелось в Москву, она едва удержалась, чтобы не отправиться сейчас же, решив утром спокойно собраться и двенадцатичасовым поездом ехать домой.

Решение

Соня все чаще и чаще задумывалась, отвечала невпопад. Ее рассеянность начала беспокоить Веру Ивановну.

В Твери по-прежнему тихо. Голубеют за окнами снега. Солнце грустно золотит купола церквей. Дома уютно, хорошо. И ничего не надо больше для души, ищущей успокоения. Впрочем, она сама не знала, ищет ли ее душа мира или здесь, в глуши, только набирается сил, чтобы снова ринуться в бой неизвестно с кем. Нельзя сказать, что она все время думала о Лукомском, но даже не думая о нем, была вся как бы пронизана лучами, незримо исходившими от него. Глаза Лукомского как бы гипнотизировали ее сквозь расстояние. Бывает трудно объяснить некоторые поступки, даже когда этого хочешь, поэтому нет ничего удивительного, что Соня, не углубляясь в причину своего желания вернуться в Москву, не могла себе объяснить, почему ее так потянуло туда. Утром она сказала об этом Вере Ивановне и Володе. Мама была огорчена, Володя рассержен, но никто не мог уговорить ее отменить этого решения, и через несколько дней она снова вдыхала запах свежей краски, дерева, ремней, махорки и яблок. Этот запах присущ обыкновенно зеленым вагонам. Ничто не может сравниться со сладкой и в то же время мучительной грустью, когда едешь в трясущемся составе, среди чужих, равнодушных людей, смотря на проносящиеся мимо поля, особенно если это происходит зимой, когда их ровная грудь покрыта свежим, ослепительно белым снегом. Эта грусть бывает особенно остра, когда цель поездки почти неизвестна, когда не нашедшая себя душа, подобно маленькому заблудшему щенку, пугливо озирается по сторонам, ожидая, что вот-вот наступит что-то такое, что изменит сразу, в одно мгновение и окраску всех видимых вокруг предметов, и их форму, запах, вкус. Другими словами, когда ожидаешь, что картон, вата и коленкор вдруг превратятся в пахучие травы, цветы, волосы, губы, а стекла двойных зимних рам вздрагивают и дребезжат как-то особенно, будто вспоминая, что в жизни нет ничего прочного и настоящего, что, в конце концов, самые лучшие минуты — это когда шумит ветер, мчится поезд, тогда кажутся значительными сущие пустяки, на которые при других обстоятельствах мы никогда не обратили бы внимания.

Соня чувствовала, что некоторые лица она запомнит на всю жизнь. Ей хотелось освободиться от этих впечатлений, стряхнуть их с себя, как стряхивают прилипшие к платью соринки, но это не удавалось. Тогда, полусердясь, полуудивляясь, она начала складывать их в растягивающийся, точно резиновый, ящик памяти. Вот среди унылой тишины маленькой станции стоит водокачка, напоминающая хобот какого-то допотопного чудовища. Около водокачки — человек в картузе, седой старик с молодыми смеющимися глазами. Он кричит удаляющемуся от него сторожу: «Ерофеевне привет!» А тот, отходя, смешно машет руками, точно подаёт кому-то таинственные знаки. И шагов через сто останавливается, открывает рот и выкидывает мягкое и круглое: «Ладно».