Богема

Я собирался идти домой, как вдруг увидел у двери Мариенгофа. Высокий, красивый, выхоленный, напоминавший рисунок Бердслея, молодой поэт, недавно приехавший в Москву, и уже успел сделать себе имя. Он кивнул мне и взглядом попросил задержаться.

— Ты пришел сюда только сейчас?

Мариенгоф кисло улыбнулся.

— А зачем я должен прийти раньше?

— Как зачем? Выбрать правление.

— Ты председатель? — спросил он с легкой иронией.

— Да, — смущенно ответил я.

Мариенгоф положил холеную руку мне на рукав.

— Не сердись, дорогой, но эта комедия скучна, она меня не устраивает.

— Ну, это другой вопрос, — засмеялся я.

— Очень рад, что застал тебя. Дома такая тоска и адский холод. Здесь насчет отопления тоже не того, но, по крайней мере, есть над чем посмеяться. На ловца и зверь бежит. Поверни голову налево.

Я взглянул. Глаза мои встретились с темными и блестящими зрачками небольшого коренастого человека, который, стоя перед столиком, мрачно и тупо декламировал какую-то белиберду.

Я улыбнулся.

— Ты его знаешь? — спросил Мариенгоф.

— Ну конечно…

— Вчера он испортил мне пальто. Поймал на улице за пуговицу и начал на морозе читать стихи. Я, конечно, сбежал, пуговица осталась у него… с мясом.

— У него есть строчка, состоящая из девяти слов и десяти неправильных ударений.

— Он тоже выбран в правление? — лукаво улыбаясь, спросил Толя.

— О, конечно, — насмешливо ответил я.

— Шутки шутками, — сказал сделавшийся вдруг серьезным Мариенгоф, — но ты, Рюрик, роняешь свое имя, якшаясь черт знает с кем. Я бы на твоем месте вышел из правления этого кабака. Мы бы образовали новую ассоциацию, — добавил он, — и туда принимали бы со строгим отбором.

В этот момент к нам подошла дама, вся увешанная пестрыми шелковыми тряпками, в великолепной, но старомодной шляпе. Было очевидно, что это уже догоревшая свеча, но когда-то она горела ослепительно и ярко. К ее глазам подходило одно слово, затасканное и замызганное, но без которого в данном случае нельзя обойтись: волшебные. Да, ее глаза были волшебными. И когда смотрящий переводил взгляд на ее дряхлеющее лицо, на смешные и протертые тряпки, перья и ленты, ему делалось неприятно, как если бы он видел распустившиеся розы, брошенные в помойное ведро.

— Рюрик Александрович, поздравляю вас, — жеманно произнесла дама, — вы будете таким прелестным председателем.

— Прелестный председатель, — иронически засмеялся Мариенгоф. — Великолепно сказано.

— Вы не знакомы? — спросил я с некоторой неловкостью. — Это поэтесса Бианка, она же графиня де Гурно.

— Во времена социальных бурь приятно быть знакомым с живыми графинями, — насмешливо произнес Мариенгоф и поклонился.

Внезапно появился красавец-швейцар, не стесняясь посторонних, довольно грубо взял графиню за руку и отвел куда-то в сторону.

— Что… это такое? — спросил опешивший Мариенгоф.

— Ничего особенного, — я улыбнулся, — история слишком банальная, чтобы на ней останавливаться. Влюблена.

— Кто?

— Если влюблена, значит — она.

— В… в… кого?

— В него. — Я показал глазами на швейцара.

— А он?

— Он не влюблен, но милостиво позволяет себя любить, продает ее бриллианты, а ее бьет.

— Бьет?!

— Толя, милый, ты точно с неба свалился. Бьет, и, должно быть, пребольно.

— Какая гадость!

— Ей, вероятно, это нравится…

Мариенгоф слушал рассеянно. Он начинал уставать всякий раз, когда разговор не касался его лично.

— Знаешь что, — сказал он вдруг, — давай пройдемся, здесь становится душно.

Мы вышли. Тверская в снегу, как громадный зверь, покорно изогнувший спину для людей.

— Сколько вокруг всякой мрази… — сказал Анатолий, глядя вперед и пронзая пространство своими ставшими вдруг грустными глазами. — И только подумать — для них мы творим и сжигаем себя в огне творчества! Я смотрел на лица, заполняющие кафе. Они повсюду, где собираются поэты, художники и артисты, здесь только рельефнее выступают на фоне пестрого картона, освещенные изнеможенным светом электричества, — лавочники, мясники, спекулянты, чинуши, их большинство среди публики. Среда них отдельными изюминками в тесте попадаются настоящие люди. Их мало, очень мало, и все-таки, как ни больно в этом сознаться, мы пишем главным образом для них и для них атакуем форпосты славы. Хорошую книгу стихов не пропустит ни один знаток поэзии, но славу делает толпа, которая ни черта не понимает в искусстве. Какая подлость сидит в наших душах, если мы, зная цену этим похвалам, добиваемся ее одобрения…

— Никогда не думаю о толпе, — небрежно бросил я.

— Не лги, Рюрик, — тихо сказал Мариенгоф, — хотя бы самому себе… Это глупо, но… когда я вижу свое имя в газете, готов просверлить глазами бумагу… бывая почти счастлив. Хорошо это или плохо, глупо или умно, но это так.

Я молчал, зная, что люди часто раскаиваются, что в минуту откровения говорят больше, чем надо.

Некоторые мысли лучше не задерживать в мозгу. Промелькнувшие, как тени, они доставляют более приятное ощушение, чем мысли, сидящие в засаде: последние напоминают грабителей, способных на убийство.