Богдан Хмельницкий

— Ты наш спаситель! — вскрикнула Ганна и припала к нему на грудь.

На другой вечер все двери и окна в доме Богдана были тщательно закрыты.

В комнате его, вокруг небольшого стола, покрытого турецким ковром, тесною группою сидели казацкие старшины. Желтоватое пламя двух восковых свечей, что горели в высоких медных шандалах{100}, освещало их смуглые лица, отчего они казались еще мрачней и желтей. За ними оно не достигало глубины комнаты, потонувшей во мраке, и только кое-где тускло отсвечивалось на блестящих дулах рушниц. В комнате было тихо и мрачно. Не видно было на столе ни кубков, ни фляжек. Сурово глядели иконы из почерневших от времени риз.

В конце стола сидел сам хозяин; голова его была так низко опущена, что нельзя было видеть лица. Направо от него угрюмо склонил голову на руку Кривонос, за ним Нечай опустил свою львиную чуприну. С другой стороны поместились старый Роман Половец и Чарнота. Остальные лица терялись в тени, и только иногда сверкали оттуда, словно волчьи глаза, желтые белки Пешты.

Густые тени совсем сбежались на потолке. Казалось, какой-то тяжелый, могильный свод повиснул над освещенным столом.

— Нет, братья, нет, — говорил седой Роман Половец{101}, и голос его звучал так уныло, словно отдаленный звон надтреснутого колокола, — бороться нам нечем... войско наше разбито... армата (артиллерия) отобрана... ни старшины, ни головы.

— Вздор! — крикнул Кривонос, ударяя рукой по столу. — Не все пропало! Разбито войско, да не все! Сколько бежало, сколько скрывается по темным лесам!

— В Мотроновском лесу ищут грибов более десяти сотен! — вставил Чарнота.

— В Круглом лесу сот пять или шесть! — отозвался кто-то в тени.

— А в Гуте наберется и больше! — добавил другой.

— Так не все сдались? — спросил удивленный Богдан.

— Какое! На Запорожье ушло тысячи две! — вскрикнул Нечай.

— Да дайте мне только время, — продолжал, воодушевляясь, Кривонос, — я соберу вам десять, двадцать тысяч. Дайте мне только разослать своих молодцов!

— Головы нет... старшина разбежалась! — раздались из глубины тени чьи-то несмелые голоса.

— Выберем голову. Старшина найдется, — перебил уверенно Кривонос. — Да разве уже между нами не найдется зналого человека? Дрова сухие, братья! Огниво не трудно отыскать!

— Конечно, осмотреться вот между нами, — послышался сиплый голос Пешты, и желтые глаза его многозначительно окинули весь стол.

— Выбрать-то можно... Да что из того? Последние силы отдать... и к чему? Чтоб увидеть новое поражение? — безнадежно махнул рукою Роман Половец. — Мало ли мы их. видели, братья?

— Так, — вставил угрюмо Пешта, и насмешливая улыбка искривила его лицо. — Били нас довольно! Можно было б и годи сказать. И под Кумейками, и под Боровицею...{102}

— Молчи, Пешта! — перебил его Кривонос. — Молчи, не напоминай прошлого! Или ты думаешь, что эти победы не зарубились на сердце? — ударил он себя кулаком в грудь. — Кровавым рубцом здесь зарубились! Били! А почему же прежде никто не бил Казаков? Почему теперь бить стали? Потому, что реестровые изменяют, братья на братьев встают!

— Стой, друже, — перебил его Половец, — пошли же с Павлюком рейстровые, а вышло что?

Богдан поднял глаза и медленно прибавил вполголоса:

— Пошли, да не все.

Но Половец не слыхал его слов.

— Да что говорить о прошлом, — продолжал он, — вспомним, что случилось теперь? А уж не гетман ли был Острянин, не молодец ли был Гуня? И сердце казачье, и могучая рука!

— Проклятье ему! — закричал Кривонос, поднимаясь с места, и багровые пятна покрыли его лицо. — Зачем он сдался? Он... он погубил все дело! Теперь оттепель, все кругом распустило... Жолнеры их падали от голода. Да если б он только выдержал доныне, посмотрел бы я, как погарцевали б у меня в этом болоте ляхи! А! Пусть не знает он, собака, счастья вовеки, — прохрипел Кривонос, сжимая кулаки, — своей сдачей погубил он все дело!..

— Постой, брат, постой: тебе разум злоба застилает, — протянул Половец руку, как бы желая остановить слова Кривоноса. — Ты валишь всю вину на Гуню, а сам знаешь не меньше моего, что устоять было нельзя. Смотри, я стар, но вот эту последнюю кормилицу — правую руку — я отдам на отсечение за Гуню! Он был храбрый, честный казак.

— Ну, одной храбрости-то мало, — угрюмо буркнул Пешта.

Но Половец продолжал, воодушевляясь все больше:

— Как он стоял за наши права, как он оборонялся! Сам Иеремия удивлялся ему. Да, он бы отдал за нас свою буйную голову, но к сдаче принудила его сама рада!

— Рада! — тонкие губы Кривоноса искривились в какую- то безобразную, злобную усмешку. — А зачем он этой черни напустил полный табор?

— Как? Своих бы отдал на поталу (истребление)? — с изумлением вскрикнул Нечай.

— Братьев на растерзанье Потоцкому? — ужаснулся Половец.