Богдан Хмельницкий

Морозенко хлопотал на атаманской чайке и суетливо спешил окончить упаковку припасов и необходимых вещей при походе. Осмотрев отделение боевых запасов, обитое тщательно войлоком и толстою жестью, в котором сложены были бочонки с порохом, мешки с пулями и небольшие ядра, проверив и в отделении харчей обвязанные паклей большие бочонки с пресной водой, Олекса перелез узким простенком между этими чуланчиками в самый нос чайки, где под чардаком (особая приподнятая палуба) устроена была для батька наказного атамана каюта; помещение было крохотное, низкое, узкое, с одним небольшим окошечком в самом остром углу.

Олекса притащил сюда еще раньше несколько мешков, набитых песком, что держались для балласта на чайках, и теперь, сложив их к стенке, устлал кереями и покрыл сверху мягким турецким ковром; при этой импровизированной канапе прибил он к полу какой-то обрубок пня, что должен был заменить стол, вколотил несколько гвоздей в стену, на которых развешал запасное оружие и одежду, да уставил на полку необходимую утварь; потом, оставшись доволен устроенным помещением, отправился еще в противоположный нос чайки сосчитать сложенное там холодное оружие: толстые с железными массивными наконечниками багры, тяжелые бердыши, короткие копья, запасные ятаганы, абордажные крючья и веревочные с цепкими кошачьими лапами лестницы.

Когда Морозенко осматривал оружие и медную пушку, хорошо ли она прикреплена и уставлена, то его внимание привлекла небольшая группа Казаков, собравшихся прямо против чайки; в группе шел оживленный не то разговор, не то спор, который при общем молчании казался даже очень шумным. Прислушался Олекса и узнал знакомый голос придавленного на днях ясенем казака Грабины; заинтересовавшись, в чем дело, хлопец выскочил из чайки и примкнул к увеличивающейся толпе.

Грабина, поддерживаемый под руки, с забинтованными, искалеченными ногами, умолял Казаков, чтобы его взяли на какую-либо чайку, что он не останется дома бездельничать, в то время когда честное товарыство будет проливать за веру и за родину кровь.

— Примите, братцы, меня, — кланялся он непокрытым челом и почти со слезами просил: — Чем же я виноват, что мне клятое дерево ноги отшибло? Ведь бревно на то и зовется бревном, что по глупости не может понять, как казаку ноги нужны. Видно, уж на то было попущение божие! Так за что же мне, братцы, две кары?

— Конечно, с вола двух шкур не дерут, — заметил сочувственно один из слушателей.

— Так-то оно, так, — вставил другой, — а може, бог нарочно ему ноги перебил, чтоб не ехал на море?

— С чего б же это пришло богу в голову не пускать казака бить басурманов? — возразил третий.

Толпа одобрительно загудела.

— Именно, — обрадовался аргументу Грабина, — забраковали меня Кривонос и Пивторакожуха... Ну, положим, что на коне, в седле с этакими бревнами трудно, уж как это ни обидно, а правду в мешке, как шила, не утаишь; но в чайке, любые друзи, совсем мне свободно — и штурпаки эти протянуть есть где, и вывернуться даже можно, как свинье на перине.

— Что и толковать, — заметил первый, — в чайке, как в зыбке, лежи себе, люльку покуривай, а волна только качает да баюкает, что твоя мать.

— Ну, вот, вот! — подхватил восторженно Грабина. — Именно, как родная мать! Возьмите меня, братцы, с собою!.. Тяжко у меня на душе... Тянет меня... Вот жизнь бы отдал эту зараз, чтоб побывать в тех городах, где наши невольники... несчастные... В общем труде, за общее дело, за святое, братцы... и душе-то, и сердцу легче станет; какой бы камень ни был навален на них, а и они от радости словно подымаются вверх... А я вам все-таки стану в помощь, чем смогу, на гребке сидеть буду, сторожем хоч в чайке останусь, когда товарыство будет гулять... душою издали буду делить вашу славу... Возьмите, братцы, меня с собою!

— Взять, конечно, взять! — загалдели одни.

— Конечно, он славный казак, добрый товарищ! — подтвердили другие. — Полгода как с нами, а лыцарем поди каким стал!

— Верно, — согласился более пожилой запорожец, — только, по-моему, все-таки нужно сказать наказному, так водится... А то без его воли как будто не того, тем более, что я сам слыхал, как он говорил, что Грабину нужно оста-вить на попечение Небабы, и тот тоже... что-то про ноги сумнительно.

— Да это он из ласки, из жалости ко мне, братцы, — заволновался Грабина, видя, что последнее замечание может повредить в его деле, — вот чтобы я отлежался, как баба, пока не залечатся эти клятые ноги! Панове товарыство! Да разве ж пристало казаку обращать внимание на такую рану? Да нешто я баба? Не знаю, чем я заслужил такую обиду!

— Нет, ты не баба! Это брехня! Зачем зневажать козака? — загудела толпа.

— Так и возьмите меня, братцы, припрячьте, — взмолился, наконец, Грабина, — пока выйдем в море, а там уж пусть батько меня хоть утопить велит, не поперечу и словом!

— Иди, Грабина, в нашу атаманскую чайку, — сказал решительно Олекса, — там я тебя спрячу в каюте, и концы в воду.

— Молодец, Морозенко! Любо! — крикнули весело казаки кругом, а Грабина со слезами на глазах бросился и обнял Олексу.