На том и порешили. Впереди Серый Волк след тропит, дорогу указывает, за ним Сабуро-царевич на Сивке-Бурке скачет, верная кицуне рядышком бежит, Змей Горыныч поверху летает и местность разведывает.
Скоро сказка сказывается, не скоро дело делывается. Долгонько они этак ехали. Наконец видят – полянка прекрасная. А на той полянке терем стоит без окон, без дверей.
– Вот тут тебе и невеста, – Серый Волк говорит. – Невида́на-царевна прозывается.
– Чудно прозывается, – дивится Змей.
– Да где же чудно, коли верно. Несмеяна – это коя не смеется, а Невидана – это кою не видал никто.
– Прячется, что ли, хорошо?
– Так ведь сами видите – ни окон, ни дверей.
Стали тут сваты да жених окна и двери искать. Во все стены попусту колотились, Невидану кликали, а все напрасно. Стоит терем, как стоял.
– Может, нам зычности не хватает? – смекает Волк.
Обрадовался Змей.
– Ну, это мы мигом! – приосанился, плечи могучие расправил да как гаркнет: – Эй, царевна! Выходи на молодецкий бой!
Кицуне знай усмехается.
– Ты, – говорит, – Рю-сами, еще бы на смертный бой ее позвал. Глядишь, аккурат бы и вышла. Нет, тут и зычностью не возьмешь, и силой не одолеешь. Тут смекалка надобна. Почто нам себя трудить, Невидану из терема хитрого добывать? Сама выйдет.
– А ведь и верно! – Сабуро-царевич подхватывает. – Бают, в наших краях как-то раз солнышко изобиделось: – небось, замаялось без передышки все восходить да восходить – вот и затворилось в пещере. Стали тут у пещеры песни да пляски играть, оно и выглянуло – то ли песельников послушать да поглядеть, то ли сковородником огреть, чтобы орали потише, да кто ж спрашивать-то станет? Только высунулось, мигом его изловили и на небо приладили: свети, мол, и никаких гвоздей!
Волк и смекает:
– Песни играть? Это мы мигом!
Махнул Серый Волк хвостом – очутилась у него в лапах балалайка. Дернул он за струны, запел:
А кицуне знай усмехается и ресницами хлоп-хлоп.
– Хорошо, – говорит, – поешь, век бы слушала, да оказия не та. Не медведицу из берлоги выманиваем – царевну из терема. Тут умильное надо петь, жалостное.
Махнула кицуне хвостом, третьим слева – очутился у нее в лапах сямисэн заморский. Приладила она сямисэн яровчатый, тронула струны разрывчатые, запела жалобнешенько:
Кицуне поет, Волк подпевает. Хорошо выводят, душевно так:
И впрямь умильно. Змей Горыныч и тот в три носа зашмыгал.
Тут в тереме окошко малое обозначилось. На окошке жаба сидит о трех головах, слезами уливается, тремя платками расшитыми утирается.
– А что, – спрашивает, – дальше-то с самураюшкой приключилось?
Серый Волк только лапами всплеснул, балалайку выронил.
– А ты, – говорит, – кто такова будешь, чтобы спрашивать?
– Царевна я, – жаба ему в ответ. – Невиданою кличут.
Тут даже кицуне не до смеха стало. Ресницами хлопать и то позабыла.
– Да как же так?
– Верно говорю, – жаба квакает. – Вот ты царевну видишь?
– Нет, – честно отвечает кицуне.
– И я – нет, – Серый Волк говорит.
– Вот! А она есть! И не одна даже. Трое нас.
Тут и Змея Горыныча интерес взял.
– Сказывай, – молвит, – все как есть.
– А что тут сказывать? Три нас дочери у батюшки-царя было. Вот как мы в возраст вошли, приехал к батюшке колдун. Злющий, аж волосья дыбом, а сам из себя страшный, как глаз на затылке, – раз посмотришь, всю жизнь икать станешь. Подавай, говорит, царь-государь дочерь твою за меня замуж. Мне любая годится. Которую укажешь, ту за себя и возьму. Батюшка с перепугу речи лишился: поди скажи такому, что ему не жениться, а в могилу хорониться впору, он тебя самого туда и уложит. Мы трое друг за дружку хватаемся, пищим: мол, не может ни одна за него замуж идти, такой у нас зарок, чтобы с сестрами вовек не расставаться. Колдун и говорит: «Ну, так и не расставайтесь!» И платочком этак справа налево махнул. Тут с нами эта беда и приключилась. С тем колдун и уехал. Во дворце крик, стон, плач. А тут еще умник какой-то удумал – мол, поцеловать надо царевен в уста сахарные, тут-то они и расколдуются.
– Ох, – поддакивает Горыныч, – это и правда напасть так напасть!
Жаба только вздохнула.
– Верно говоришь. Ведь куда ни ступи – везде целоваться лезут, а ты и квакнуть не моги – мол, для твоего же добра все затевается, а ты мало что зеленая да пупырчатая, так еще и неблагодарная. Замучили меня целовальщики эти, сбежала я из дворца, раз уж я такая-сякая, да в тереме и затворилась.
Тут Серый Волк и встрял:
– Тебя, – молвит, – в которые уста целовали?
Жаба и в толк не возьмет.
– А какая, – спрашивает, – разница?