Богатыри не мы. Устареллы

Да, папа душка. И еще он Авессалом Двунадесятый, и у него светлый арбитраж, выявленный по соседству дракон и куча других сложностей.

– Я не могу сбежать, – принцесса грустно вытащила из сундука сиреневые туфельки, погладила пряжки в виде фиалок и положила себе на колени. – Я – пурийская принцесса, у папы будут сложности, вплоть до введения добросотворительных сил.

– Не бери себе в голову, как говорит новый дружок Хуанито. Страны победившего Добра драконов, как ты могла убедиться, не замечают. Это просто, пока драконы не замечают их, но ведь могут и заметить. Пока ты сидела в Санта-Пуре, Хуанито объезжал нашу родню по папиной линии…

– Он меня все-таки любит, – осенило Перпетуя. – Любовью брата и, может быть, еще нежней!

– Любовью кузена, – уточнила дочь дракона и принцессы. – Будущего. Ну, решила?

Перпетуя окинула взглядом кровать со множеством перин и одеял, сундук белого дерева, ковер с вытканными аистами и кресло, в котором ждала ответа красавица в черном кружевном белье.

– Я решила, – твердо сказала принцесса, надевая прелестные сиреневые туфельки на устойчивых каблучках.

Ина Голдин Джинн

За что взяли старого Лом-Али, сперва никто не понял. Приехали, как водится, на «уазике» с самого утра, застучали в калитку, опешившему старику дали с порога в лоб – и в машину. К обеду новость разнеслась по селу. Вдовая Фатима, соседка, раскричалась, мол, в Ханкалу его повезли. Какая Ханкала? Зачем Ханкала? Послушай женщин. Старик последние дни по земле дохаживает, с него уж и спросу нет. Да и оружия в руки ни в ту, ни в другую войну не брал, плевался только. А все ж таки… в последнее время, и верно, странным стал Лом-Али. Дом этот затеял строить – мол, не он, а племянник, а какие у старика племянники, откуда? А Фатима женщинам давай рассказывать: к нему ночью бородатые спускались, не иначе – с гор, еды попросить – дом-то у Лом-Али в самом конце улицы. А ей, Фатиме, в кухонное окно видно было: выходил кто-то ночью во двор, молодой, высокий, борода вот досюда. Валла, выходил. А только ей, Фатиме, интересно было б знать, кто ж на старика в структуры настучал, у кого ж совести-то хватило…

Навела шороху, одним словом. Собрались люди, пошли к участковому. Участковый вышел – молодой, важный. Хватит кричать, говорит, забрали вашего деда не куда-нибудь, а в Грозный. Джинны у него завелись на старости лет, вот будут теперь выводить, исламскую медицину применять. Сказал и ушел к себе – обедать, что за село, поесть нормально не дадут. Озадаченную толпу оставил у дверей. Вот поди, чего не бывает, скажи им раньше – джинны, так только со смеху бы покатились. Припомнили старого председателя, Тамерлана Адамовича, коммуниста, тот бы, услышав про такие дела, всем бы прописал исламской медицины – мало б не показалось.

А только что правда, то правда – в мечеть Лом-Али не ходит. И раньше был не больно верующий, а как сына убили – говорят, и вовсе отрекся от Аллаха. А духи, они смотрят, где черно и пусто, чтоб там и поселиться. Судачили они так чуть не до пяти часов, хуже женщин, честно слово. Потом уж разошлись молиться.

Лом-Али не молился давно, с тех пор как Аслан захромал и упал во дворе. Аслану было шесть, а теперь бы стало… а, что считать. Вместо этого старик начал клясть себя за глупость, щупая потихоньку отбитые ребра. Надо сказать, с ним еще вежливо обошлись: по бокам наваляли, но в общем старость уважили.

То ли еще будет, припомнил он старую песенку. То ли еще будет, ой-ой-ой.

Старик подтянул под себя ноги. Правое колено опять разболелось от сырости. Может, после молитвы явятся – поговорить. А он что им скажет? Что лампу потер?

Лампу он нашел в сарае у двоюродного брата. Старую керосинку. Дом Лом-Али разрушило снарядом, спасибо, Беслан с невесткой к себе жить позвали. Теперь оба на кладбище, а он вот остался… Электричество в тот день пропало – еще днем вдовая Фатима разахалась на весь двор, что вот, холодильник не работает. Вечером мужчины во двор повысыпали – света дома нет, телевизор не включить. Вспоминали: с девяносто четвертого такого не было, когда ребята Гелаева подстанцию подзорвали. Лом-Али тоже на улице поотирался, послушал. Фатима начала домой зазывать – свечи, мол, есть, и на столе горячее – ушел, спрятался. Лампа лежала себе в картонной коробке. Запыленная. Коробку открыл, чихнул – тьху! Пока ходил за тряпкой, подумал: хорошо живем, раз о керосинке так долго не вспоминали. Ну что; поплевал на тряпку, вонючего керосину принес и зажег. А потом вернулся за чем-то в сарай и обомлел.

В углу, прикрываясь темнотой, как одеялом, сидел человек. Голый, худой и бородатый. Напугался Лом-Али, что греха таить. Хотя ему, старому, казалось бы – чего бояться? Самое страшное пережил.

– Ты, – говорит, – откуда? С гор спустился? А голый отчего?

– Какие тебе горы, добрый человек? Из этой проклятой лампы я явился. Освободил ты меня, теперь тебе служить буду.

Голос – будто из кувшина, тонкий, дребезжащий. Это Лом-Али не понравилось. Раскричался: какая лампа? Что ты мне тут придумываешь, боишься правду сказать?