Рисовать углем уже наскучило, поэтому я, несмотря на плохое освещение, поставила на мольберт один из последних холстов – как знать, когда удастся купить новый – и эгоистично зажгла четыре свечи. Затем мешала краски, до тех пор, пока не получила нужные цвета, хотя ни один не подходил идеально: но нельзя же писать картину светом, золотом и летом, поэтому пришлось довольствоваться тем, что есть.
Я писала Сайона. Писала без рисунка, сразу кистью, по памяти. Сперва я намеревалась изобразить его на овсяном поле, сияющим и ослепительно потрясающим, но быстро отбросила эту мысль: это была наша тайна, а картину может увидеть кто-то из семьи, и придется им объяснять. Поэтому я начала писать без задумки. Словно в трансе. Словно во сне.
Я взяла самую тонкую кисть, обмакнула в чистый желтый цвет и провела по холсту один, два, три раза. Вновь и вновь, изображая нитевидные цепи, связывающие Сайона со Вселенной. Затем я взяла кисть потолще и прошлась по ним опять, делая их плотнее, тверже. Добавила еще. Они обвивались вокруг рук, ног и шеи Сайона, удерживая его, удушая.
По щеке скатилась слеза. Наконец я взяла черную краску и начала перечеркивать цепи, разрушая их с таким напором, что у меня сбилось дыхание, пока не осталось ни единой целой нити.
Измученная, я отложила грязные кисти. Провела ладонями по щекам. Я терпеть не могла плакать. Даже больше, чем бояться. Я несколько раз моргнула. Глубоко задышала: легкие работали, как тихие мехи кузницы.
Успокоившись, я задула все свечи, кроме одной, схватила влажный холст, лампу и выскользнула из дома, чтобы спрятать картину в пристройке, пока никто ее не увидел. Пока меня не стали спрашивать или же просто не подумали, не сошла ли я часом с ума.
Я пожалела, что не захватила хотя бы шаль: воздух сегодня казался особенно холодным. Возможно, потому что Луна по-прежнему пребывала на другом конце света. Вокруг пламени свечи танцевал ветерок, но я суровым взглядом пресекла его опасные действия – по крайней мере, так мне хотелось думать.
Из-под двери обветшалой пристройки вновь пробивался слабый свет. Неужели Зайзи тоже не спится? У камина я ее не увидела, но, возможно, она постелила тюфяк в комнате мамы и бабушки. От этой мысли я сразу же почувствовала себя виноватой за то, что заняла вторую спальню целиком. С вертящимися на языке извинениями я потянулась к приоткрытой двери…
И замерла.
В сарае была вовсе не Зайзи, а Сайон. Он стоял перед всеми моими работами, сделанными за последние пять лет, многие из которых изображали его. Во второй раз за день он заглядывал мне прямо в душу. Кости превратились в желе.
Затаив дыхание, чтобы не шуметь, я наблюдала, как он изучает картины и рисунки. Подхо- дит к некоторым поближе, внимательно их рассматривая.
Выдохнув, я отворила дверь. Он даже не оглянулся, нисколько не удивленный.
– Намного лучше, – пробормотал он, изучая портрет себя спящего, на который ранее обратила внимание Зайзи. В его голосе слышался отголосок чего-то хриплого и далекого, чего-то похожего на хруст соломы под ногами. – Они потрясающие.
Я поставила на пол повернутую ко мне новую картину и прислонила к другим, стараясь не размазать краску.
– Спасибо.
– За столько лет я повидал много художников, – добавил Сайон, положив руку на стопку холстов у стены. – У тебя действительно выдающийся талант. Особенно для такого юного возраста.
Я усмехнулась.
– Мне тридцать четыре.
Пожалуй, это не так уж много для бессмертного бога.
Он пролистал холсты. Остановился у одного из последних. Вытащил его.
– Кто это?
В его руках был квадратный холст со сторонами по восемнадцать дюймов, верхнюю рейку покрывал слой пыли. Портрет изображал мужчину несколько светлее меня, с проницательными карими глазами и коротко подстриженными волосами. Чисто выбритый, с овальным лицом, широкоплечий. Эта картина совсем вылетела у меня из памяти. Я так давно не видела его лица, что оно меня поразило.
Он выглядел не таким, каким я его запомнила. Но что ошибалось: память или портрет?
– Это Эдкар, – сказал я, закрывая дверь сарая. – Он был моим мужем.
Сайон бросил на меня взгляд.
– Ты была замужем?
Значит, Богу-Солнце известно не все. Меня это приободрило.
– В двадцать лет. Нас обручили родители, но он мне нравился. Именно из-за него я уехала в Элджерон. – Он был добрым, трудолюбивым и даже любящим. Все, что нужно женщине. Нужно мне. – Он умер в первый год брака. Что-то с желудком. Возможно, рак. Врачи затруднялись назвать точный диагноз. После его кончины я осталась в столице и полностью посвятила себя творчеству. Заработала себе имя. А потом нагрянула война, и я бежала.
Сайон кивнул, изучая лицо Эдкара.
– Ты его любила?
Обхватив себя руками, я прислонилась к дверному косяку.
– Нет. – Хотела. Пыталась. Уверяла себя, что в стихах, песнях и рассказах знакомых женщин любовь чересчур приукрашают. Или же у меня просто черствое сердце. – Возможно, полюбила бы со временем. Думаю, да. Он был хорошим человеком.
Сайон поставил картину обратно.
– Однажды я любил женщину.
– Неудивительно, – я слегка улыбнулась. – За столько-то лет жизни.