Бог с нами

— Просьба у меня, Михаил Ильич, одна, — медленно произнес он, не встречаясь с Миряковым глазами, но взглядом, словно теплыми и тупыми на концах пальцами, перебирая складки его лица и гадая, какая из них дрогнет; Михаилу Ильичу даже показалось, — что он чувствует идущий от рук Башмачникова терпкий и опрятный запах согласившегося стареть мужчины. — И не мне, наверное, об этом просить, да никто другой ведь не попросит. Праведники, они молчат, им бы поскорее на небо попасть, и ладно. Ну да ничего, так оно, может, и лучше: кто в дерьмо глубже залез, тот громче и кричит. Может, и услышишь ты меня. Я прошу: не спеши. Мы еще не готовы, ты же видишь. Мы ведь не такие, как сейчас, когда боимся и торопимся, мы лучше. И я прошу не за себя — мне-то уже не отмыться, — но есть другие, ты полюбишь их, когда узнаешь. Когда они не будут так испуганы и перестанут делать глупости от страха и одиночества. Ведь была же прекрасная идея с атомной войной — моментальный снимок человечества. Сейчас вылетит птичка. Сейчас вырастет грибочек. Как будто выходишь из леса на поляну, откинув паутину, словно прядь волос, а там солнечный свет и стайка грибов. Тогда, наверное, страшнее всего было работать космонавтом: утром просыпаешься и боишься выглянуть в иллюминатор. Вдруг Земля уже пустая.

Башмачников сидел под большой бронзовой люстрой, и Михаил Ильич видел, как над его головой кружится бумажная пыль от тысяч мертвых документов. Казалось, будто весь кабинет и оба его временных обитателя медленно растворяются в желтом электрическом свете.

— Сан Саныч, вы сошли с ума? — спросил Миряков тем тоном, каким обычно интересуются у коллеги, подстригся ли он.

Башмачников откинулся на стуле, сцепив руки за его спинкой.

— Ах, если бы, Михаил Ильич, если бы, — ответил он уже своим обычным голосом. — По-прежнему умен, как бес. Вот и про вас раньше всех догадался. Вы еще сами не начали догадываться, а я уже все знал.

— И о чем же вы догадались?

— Вы бог, — просто ответил Башмачников.

Миряков почувствовал, как внутри, там, где сердце, лопнуло и растеклось что-то теплое, протолкнулось через горло, заполнило голову. Он посмотрел на свое отражение в оконном стекле — белый бинт и темный пустой овал лица под ним.

— Я шарлатан, и вы это прекрасно знаете.

— Я о вас такое знаю, о чем вы уже сами постарались забыть. У меня на вас досье с Библию толщиной. И все-таки вы бог, как это ни прискорбно.

— Сан Саныч, идите вы, извините за каламбур, к черту с вашими играми.

— А и пошел бы. Обязательно пошел, если б знал, где искать. Но вас вот нашел, а его пока нет. Так что придется вам, Михаил Ильич, за обоих отдуваться. Да признайтесь же вы, наконец, — хотя бы самому себе. Неужели бояться не надоело? Встаньте перед зеркалом и скажите: «Аз есмь дверь и окно, Джим Моррисон и Билл Гейтс, звезда светлая и утренняя. Я читаю в сердцах людей, как «Огонек» в туалете, я словом останавливаю стихийные проявления демократии». А исцеления? Машеньку Обручеву кто на днях вылечил?

— Да никого я не лечу, обычное самовнушение. Неужто и вы про Эмиля Куэ не читали?

— Как не читать? «День ото дня жить остается меньше, да лучше». А вот читали ли вы ее историю болезни? И правильно делали, что не читали. Я вот читал, и мне, знаете, эту Машеньку убить захотелось. Не чтобы не мучилась, а просто нельзя так: если есть такие страдания, то зачем коммунизм, зачем бог? Это не лечится никак: там нужно новое человечество создавать, и желательно из мыслящих камней, чтобы у них таких болезней даже появиться не могло. В общем, это у вас самовнушение, будто вы обычная сволочь, а не у нее. Чудо это было, Михаил Ильич, чудо. И вы его сотворили.

— Хотите, я за свидетельством о рождении сбегаю? Там мама, папа, место регистрации и никаких святых духов. Человек я, Сан Саныч.

— Бывший. Еще пару месяцев назад вы действительно были человек, причем не самый хороший, а теперь все, лафа закончилась. Полно, Михаил Ильич, ребячиться, ступайте на Голгофу. Я знаю, что вы хотите спросить, и у меня давно готов для вас ответ: хрен его знает. И как, и почему именно вы. Может быть, вы слишком вжились в роль. Если вы каждый день с утра до вечера изображали мессию, отпускали грехи и успокаивали души, то, видимо, в конце концов просто забыли, как можно перестать любить и жалеть человечество. А может, это люди чересчур поверили в вас. Им было очень нужно в кого-то верить, а подвернулись вы. Вот они и сделали из вас бога. Вы знаете, на что способны люди, которым отчаянно необходимо поверить? Теперь будете знать. Теперь вы вообще будете все знать, и я вам от души сочувствую. Ну а сейчас от вас ждут, что вы примете командование, начнете отдавать приказы небесной духовой секции, а потом станете вершить справедливый суд. То есть не справедливый, конечно, а добрый. Справедливый суд — это было бы жестоко.