Бог располагает!

— Я только что думал об этом, когда шел сюда. Видишь ли, до сих пор я в известном смысле тратил время напрасно. Если я и не лишен ума, какой от этого прок? Кому известны мои способности? Золото существует для мира лишь с той минуты, когда рудокоп извлечет его из земных недр, а чеканщик наделает из него монет. Я же своих идей не вытащил на поверхность, не отчеканил. Если теперь не поспешу, они так и погибнут в безвестности. Ты моложе меня, а достиг высокого положения и можешь быть достойно и благородно полезен своей стране. Я отдаю себе отчет, что у меня нет ни твоей знатности, ни твоего богатства. Зато я деятелен и предприимчив. Если бы я пустил эти свои качества в ход, полагаю, что кое-чего я бы достиг. А я сложил руки. Мое честолюбие требовало высокой цели, но его слабой стрункой было презрение к постепенности. Я мечтал одним прыжком достигнуть вершины, вместо того чтобы карабкаться вверх шаг за шагом, и растратил свою жизнь на поиски крыльев. Теперь я внизу, а ты наверху. Протяни же мне руку.

— Объяснись понятнее, — промолвил Юлиус.

— Юлиус, — продолжал Самуил, — я, подобно тебе, честный немец, подданный короля Пруссии. Ответь же мне без обиняков. Мог ли бы я надеяться когда-нибудь с твоей помощью послужить Германии, представляя ее интересы где-нибудь за границей?

— Ты, Самуил? Ты хочешь заниматься дипломатией?

— Почему нет?

— Потому что… — запнулся в смущении Юлиус, не решаясь высказаться откровенно.

Самуил сделал это за него:

— Потому что я не ношу достаточно прославленного имени, не так ли? Но я и не прошу, чтобы меня тотчас же назначили послом.

— Я не об этом, — сказал Юлиус. — И сомневаюсь я вовсе не в твоих возможностях, а в пригодности этого поприща для тебя. Карьера дипломата требует очень долгих и весьма скучных трудов. Признаюсь тебе, что ты, как мне кажется, годишься для чего угодно, только не для должности посла. Каково будет тебе, такому гордому, властному, несгибаемому, проявлять все виды гибкости, вечно ловчить и приноравливаться, как того требует необходимость? Прости мне удивление, которого я не смог скрыть, но Самуил Гельб в дипломатии — это, по-моему, то же самое, что волк в паутине.

Самуил усмехнулся.

— Мой милый Юлиус, — сказал он, — ты здесь толкуешь о прежнем Самуиле Гельбе, которого мы с тобой оба знавали в Гейдельберге восемнадцать лет тому назад. Да, в ту пору я был резок, высокомерен, груб, жизни от меня доставалось. Но я уже не тот. Не меняя характера, я изменил формы его выражения. Не то чтобы я стал меньше презирать людей, наоборот. Ведь негодовать на них, оскорбляться — значит признавать их равными себе, нуждаться в их уважении, соотносить свой образ действия с их поведением по отношению к тебе. Теперь же я вижу в них лишь орудия, меня больше не бесит их надменность и не радует их унижение. Подобно тому как столяр наклоняется, чтобы подобрать с пола рубанок или пилу, я теперь готов согнуть спину настолько, насколько потребуется: я и на колени опущусь, и на брюхе поползу, чтобы добиться влияния, которое мне необходимо, титула, который поможет в моих делах. И при всем том считаю, что, действуя подобным образом, я стал большим гордецом, чем во времена, когда пыжился и хотел заставить кучку глупцов признать мои таланты. Пусть люди думают что хотят, если предположить, что они вообще способны думать. Я есть я, и того, что я сам знаю о себе, мне вполне достаточно, я не нуждаюсь в подтверждении этого с чьей бы то ни было стороны. Как видишь, при моих нынешних обстоятельствах я располагаю всем, что нужно для идеального дипломата.

— Допустим, — задумчиво протянул Юлиус. — Но как ты сам сказал, послом так вдруг не становятся. Нужны долгие годы трудов. И прежде всего: готов ли ты покинуть Париж?

— Касательно долгих лет, — отозвался Самуил, — тут-то мне и нужна твоя поддержка. Не затем, чтобы совсем обойтись без этого испытательного срока, но чтобы его сократить. Что до отъезда из Парижа, то ты можешь разрешить эту трудность, приняв меня к себе на службу.

— Взять тебя в посольство?! — воскликнул Юлиус.

— Почему бы и нет?

— Извини меня, — отвечал в замешательстве Юлиус, — но, сказать по правде, я за многие годы так привык восхищаться тобой и даже немного тебя побаиваться, что эта странная идея превратить тебя в своего подчиненного не представляется мне разумной.

— Такая причина несерьезна, — отвечал Самуил, — если только это не простая отговорка. Ты легко освоишься с новым положением вещей. Истинные лицедеи справляются с любой ролью. Если мне когда и случалось корчить из себя хозяина, что с того, раз сейчас я готов сыграть роль слуги? Испытай меня. Или ты считаешь, что от меня тебе не будет никакой пользы?

— Я этого не говорю, разумеется, нет.

Устремив на Юлиуса испытующий взгляд, Самуил заговорил снова, на сей раз, видимо, приближаясь к истинной сути затеянной им беседы: