Бог располагает!

— Но все-таки, если вам докажут, что в эту самую минуту человек убивает себя здесь, на ваших глазах, неужели для вас, как вы сами говорите, молодых людей, мыслимо не сделать ни шагу, позволив самоубийству совершиться? И это при том, что одного вашего движения хватило бы, чтобы спасти человека! При том, что перед вами его несчастная жена, что она у ваших ног! О, я вас умоляю! Представьте, что это ваш отец хочет покончить с собой, что это ваша мать молит вас!

— Однако, — пробормотал один из молодых людей, — что если она правду говорит?

— Если так, — подхватил второй, — мы окажемся как бы сообщниками самоубийства графа.

— О, вы добры! — вскричала бедная женщина.

— Сударыня, — спросил предводитель, — вы действительно графиня фон Эбербах?

— Нет, господа, — отвечала Христиана. — Я не хочу вас обманывать. Это не я. Но она здесь. Она сейчас придет. Фредерика! — позвала она. — Мы здесь с двумя надежными друзьями. Но мужчины могли бы вас стеснить. Я скажу им, чтобы они ушли. Пойдем только мы, женщины.

И она действительно отправилась за Фредерикой, храбрая женщина, а Гамбу с Гансом отослала обратно.

Возвратилась она с лампой, которую Гамба только что снова зажег по ее просьбе.

— Смотрите, — сказала она, — вы видите, что я вам не лгу. Вот письмо, где граф сообщает о своем самоубийстве, и вот мы, две плачущие женщины.

Она подала предводителю письмо.

Тот мельком заглянул в него.

— И в самом деле! — пробормотал он. — Выходит, граф фон Эбербах доверил нам только половину своего замысла.

— Теперь, господа, — воскликнула Христиана, — не будем терять ни секунды! Ведите нас.

— Пойдемте, сударыня, — отвечал предводитель.

И он быстро зашагал вперед.

Несмотря на темноту, обе женщины следовали за ним, не оступаясь на незнакомой лестнице, так, словно шли они по улице и при свете дня. Можно было бы сказать, что сияние их сердец озаряло им путь.

Пройдя несколько дверей и спустившись на много ступенек вниз, молодой человек остановился.

— Это здесь, — сказал он.

— О Господи! — прошептала Христиана. — Только бы мы не опоздали!

Молодой человек распахнул последнюю дверь.

LXII ТОСТ

Все свершилось в том самом круглом подземном зале Двойного замка, зале с двумя выбитыми в толще каменных стен потайными лестницами по бокам, где мы некогда уже видели Юлиуса, представляемого Самуилом Совету Трех и вместе с ним присутствующего на секретном совещании Тугендбунда.

На столе, освещенном лампой — она висела над ним на потолке, — лежала бумага и принадлежности для письма.

Были там сверх того широкий средневековый кубок и рядом бутылка, полная и запечатанная.

Самуил Гельб и Юлиус фон Эбербах сидели друг напротив друга, неподвижные и безмолвные.

В замке они находились два дня. В круглой зале — около часа.

Оба были погружены в размышление.

Юлиус в этом месте, где он испытал все счастье и все горе своей жизни, чувствовал, как прошлое овладевает его сознанием.

Он проклинал свою слабость и слепоту. Он не сумел угадать тревог Христианы. Рядом с этим нежным, дорогим существом, которое он должен был опекать, защищать и уберечь, он жил не как муж, а словно чужой, забыв о бдительности и предусмотрительности.

Лишь поэтому он не заметил подлых сетей, расставленных в его же собственном доме, у него на глазах, врагом, бродившим вокруг его счастья, как падший ангел вокруг земного рая.

А ведь сколько было спасительных предзнаменований: и отвращение Христианы к Самуилу, пробудившееся, как только она узнала его, и мольбы отца, которому так хотелось покончить с этой зловещей дружбой, но Юлиус упорно держался за свой глупый самообман, ничто не могло его разрушить.

И потом, даже если бы он больше верил страхам своей жены и предостережениям отца, все равно Самуил имел над ним такую власть, настолько держал его под своим влиянием, что и сама очевидность не заставила бы его прозреть, никакие доказательства не побудили бы его очнуться.

Как он теперь ненавидел себя за эту глупую готовность покоряться воле другого! Как горько раскаивался в подлой слабости, причинившей столько горя всем, кого он любил! Ах, ныне с ним уж такого не случится! Больше он не струсит. Не отступит даже под напором неумолимой необходимости. Он будет беспощаден. Ни щепетильность, ни осторожность его не удержат.

В то время как Юлиусу Двойной замок напоминал о его слабостях, Самуилу он напомнил о его преступлениях.

Самуил был не из тех, кто склонен предаваться особым сожалениям по поводу того, что он сделал и к каким последствиям это привело.

В конце концов, рассуждал он, в чем Гретхен и Христиана могли бы его упрекнуть?

Он ведь даже не взял их силой, они сами отдались ему. Одна, правда, сделала это под влиянием любовного напитка, но так ли уж важно, искусственным действием зелья или естественной горячностью чувств порождена была эта страсть, без которой ни одна женщина не отдастся мужчине?