Бог располагает!

— Точно. Он-то и отдавал распоряжения. Я еще говорю Жану: «Вот про кого не скажешь, что физиономия у него добродушная!» А Жан мне в ответ: «Ба! Этот вправе иметь любую физиономию, платит он щедро». Да, сударыня, я их видел.

— Благодарю.

Лошадей переменили. Карета двинулась дальше.

Фредерика пристала к матери с расспросами:

— Как вы узнали, что отец уехал не один?

— Разве ты забыла, как он вчера сказал, что его будет сопровождать друг?

— Да, правда, но он не говорил, кто такой этот друг.

— Ну, об этом-то я догадалась! — отвечала Христиана.

— Так кто же он?

— Господин Самуил Гельб.

То было мрачное, молчаливое путешествие. Прошла ночь, потом день, и снова ночь, и день опять.

Мать и дочь останавливались только затем, чтобы поменять лошадей. За двое суток они только два раза вышли из кареты, чтобы наскоро перекусить.

И тотчас вновь отправились в дорогу, платя вдвое, чтобы побудить кучера ехать вдвое быстрее.

Начатое среди ночи, это путешествие и завершилось ночью.

Было около одиннадцати вечера, когда почтовая карета въехала во двор Эбербахского замка.

— Господин граф здесь? — спросила Фредерика у сонного привратника, которого пришлось разбудить.

— Да, сударыня.

— Хвала Создателю! — вскричала Христиана. — Мы успели вовремя.

Карета остановилась у крыльца.

Гамба так забарабанил в дверь, что мог бы перебудить весь дом.

Ганс просунул голову в слуховое окошко.

— Кто там? — закричал он до крайности раздраженно и грубо.

— Это госпожа графиня, — ответствовал Гамба.

— Сейчас спущусь, — проворчал Ганс.

Мгновение спустя дверь открылась.

— Господин граф… — начала Фредерика.

— Он спит.

Фредерика оглянулась на Христиану.

Без слов поняв взгляд дочери, та сказала:

— О, нельзя терять ни минуты. Речь идет о слишком серьезных вещах, чтобы откладывать нашу встречу хотя бы на мгновение. Идем, постучимся в дверь его спальни.

Они тотчас поднялись по лестнице и принялись стучаться, сперва потихоньку, потом все сильнее.

Но сколько бы они ни колотили в дверь, никто не отзывался.

— Подождите, — сказал Гамба. — Вы стучитесь по-женски. Я вам сейчас покажу, как это делается.

И он пустился выбивать из двери набат всех колоколов Антверпена.

В комнате по-прежнему было тихо, никто даже не пошевелился.

— Это странно, — сказала Христиана, и на лице ее начала проступать бледность.

Она повернулась к Гансу:

— Вы совершенно уверены, что господин граф в спальне?

— Само собой разумеется, я же его туда и проводил часа два тому назад, еще свечи в комнате зажег.

— О! Два часа! — в ужасе прошептала Христиана.

— К тому же, — продолжал Ганс, — не будь его там, ключ бы торчал снаружи, а вы сами видите, что он внутри.

— Господин граф! — закричала Христиана. — Откройте, это мы, Фредерика и я! Во имя Неба, откройте!

По-прежнему ни звука.

— Что все это значит? — пролепетала Фредерика. — Боже мой! Мне страшно.

— Ах, ну конечно! — воскликнула Христиана. — Господин Самуил Гельб, должно быть, в замке?

— Да, сударыня, — отвечал Ганс.

— Что ж, мой друг, пойдемте и разбудим его. Возможно, он спит не так крепко, как господин граф.

Ганс проводил их до дверей комнаты Самуила.

Христиана постучалась.

Никто не ответил.

Ключ торчал в замке.

— Открой, Гамба, — приказала Христиана. — И войди.

Гамба вошел.

— Вы тоже можете войти, — сказал он. — Здесь никого нет.

Христиана и Фредерика бросились в комнату.

Она и в самом деле была пуста, а постель не смята.

— Вы убеждены, — спросила Христиана у Ганса, — что господа не выходили из дому?

— Еще как убежден. В половине десятого господа сказали, что идут спать. Я видел, как они поднимались к себе, а потом запер двери. Они не могли уйти, не потребовав у меня ключи.

— В таком случае живо! — закричала Христиана. — Молоток, лом, все равно, что! Надо взломать дверь комнаты господина графа.

Гамба и Ганс убежали. Они почти тотчас вернулись, вооруженные железным ломом.

Через минуту дверь подалась.

Все четверо вошли в комнату графа.

Она была так же пуста, как и другая спальня, которую они только что покинули.

Но первым предметом, бросившимся в глаза Фредерике, оказалось письмо, лежавшее на молитвенной скамеечке, что стояла у изголовья кровати.

Адрес гласил: «Госпоже Олимпии, Люксембургская улица, Париж».

— Дай, — протянула руку Христиана.

Она сломала печать и начала читать:

«Моя бедная возлюбленная, когда тебе попадется на глаза это послание, я уже буду мертв…»

У нее вырвался крик, и она стала торопливо пробегать глазами остальное.

Юлиус не приводил никаких подробностей. Он только говорил, что умирает, чтобы Фредерика могла выйти за Лотарио, что ей не придется больше бояться Самуила и пусть она не печалится, так как он очень счастлив, ибо может сделать это для нее, и она ничем ему не обязана, а напротив, это он должен быть ей признателен, так как благодаря ей он, проживя такую никчемную жизнь, хотя бы умереть сможет как человек любящий и преданный.

А дальше было еще множество всевозможных ласковых слов и нежных уверений.

Но Христиана дочитывать не стала.