Бог одержимых

Я отпустил бандита и повторил процедуру с его товарищем.

— Сцыкун к председателю ушёл, — ответил он. — А палец твой в саквояже жизнеобеспеча.

— Так это Петрович у вас отжигает? — глупо переспросил я.

— Петрович! — уважительно прошептал парень. — Лысому палец в рот не клади. Про витязя без головы читал? Его работа…

Я перевязал изуродованный палец, разыскал свой плащ и напился вволю воды. Потом неловко, одной рукой долго умывался. В голове чуть прояснилось. Я свалял дурака. Если бы как следует допросил Глебского на серпантине, то ещё днём знал бы весь расклад. А вагонку на меня сам председатель сбросил. Наверняка спускался следом и вагонку придерживал: чтобы, как я кувыркнусь в свирипу, в тележку меня погрузить и с удобствами вниз доставить. А когда увидел мою готовность возиться с противопехотками до ночи, решил ускорить события. Сбросил вагонку, глянул, как я долетел до места назначения и поднялся наверх, — с пульта вызвал наряд, чтоб меня подобрали. Потом, когда телеметрия зафиксировала, что я пришёл в себя, сообщал по телефону бандитам на заимку обо всех моих перемещениях. Так что не было у Глебского микрофона. Глупое предположение. Мальчишка искренне боролся за свою жизнь.

А мне теперь предстоял подъём на гору, в деревню. Ночью. Раненому. Под изрядной дозой чудовищного коктейля из наркотиков и проливным дождём. Хорошо ли я запомнил ловушки бандитов? Скоро узнаю. Могу себе представить, какой из меня боец будет к утру. А там их двое. Старшина — трус. Но Петрович — тёртый негодяй. Жиган от своего не отступится.

В голове опять всё начало путаться. Я вновь плеснул в лицо воды и глянул на "артистов". Мин за спиной не оставляю.

Кажется, об этом я уже тоже говорил…

5

Багровый рассвет на Лютене непривычному человеку может показаться грозным признаком надвигающейся бури. Но это всего лишь рассвет — предвестник обычного тёплого дня.

Светило вот-вот должно было взойти у меня за спиной. А Проционы уже висели над горизонтом. И от их яркого света моя тень длинной тёмной дорожкой протянулась к ногам старшины и председателя.

— Это глупо! — кричит Петрович. — С тем, что лежит на заимке, ты сможешь открыть своё дело. Сможешь купить и вооружить армию. Будешь бороться с такими, как я, системно, в масштабе Галактики. Сдалась тебе эта деревня!

— А мне бы хотелось, чтобы местные дорогу замостили, — не сводя глаз с бандитов, я сплёвываю в грязь. — Не терплю дерьма и болота.

Меня не волнует, слышат ли они мой ответ. Я тяну время, чтобы у меня за спиной взошло солнце. Только тогда появится какой-то шанс выкарабкаться из этой переделки. А они ждут, чтобы я рухнул без чувств. И гадают, почему я до сих пор не умер от яда. Каждый из нас троих понимает, что это утро переживёт в лучшем случае только один.

— Ты ранен, — настаивает председатель. — Ты истекаешь кровью. Убьёшь меня или Глебского. Но кто-то из нас тебя точно прикончит! Сдавайся! Я уже устал стоять без толку.

Могу поверить. Было похоже, что стояли они тут с ночи. Теперь-то с заимкой и вправду связи не было. Покойники на телефонные звонки не отвечают. А вот отслеживать мои перемещения бандиты уже не могли, потому и ждали меня здесь.

И хотели всё уладить на околице, чтобы местные ненароком не вмешались.

Вот только околица оказалась на восточной стороне.

И когда взойдёт солнце, они у меня будут как в тире. А в меня целиться им станет очень неудобно.

— Ты уже всем доказал, что герой, — председатель всё ещё надеялся уладить свои проблемы миром, — теперь себе докажи, что можешь думать не только об убийстве.

Щекой чувствую пробуждение утреннего бриза. Чепуха! Ветер никак не скажется на траектории пули. Тридцать метров? Смешное расстояние для нашего оружия. Так что всё будет, как встарь: кто стреляет первым, тому и жить…

Внезапно Петрович тянется к кобуре и ныряет за Глебского. Тот, ещё не понимая, что за него уже всё решили, опускает руку к пистолету.

Я в падении выхватываю револьверы и открываю стрельбу.

До грунта с высоты моего роста лететь четверть секунды.

Скорострельность пистолетов выше револьверов. Их двое — я один. Восхода я так и не дождался. А ещё у меня изувечена правая рука. И я потерял много крови. А в жилах ладиль по-прежнему борется со свирипой. И мой противник на возвышении.

Но я жив. А значит, могу стрелять.

Я жив, пока стреляю.

Стреляю, значит, — существую.

По одному выстрелу я делаю с обоих стволов в полёте. Ещё два выстрела уже лёжа в грязи.

Баланс правой руки ужасен, но оба выстрела с левой попадают в цель: Глебский, потеряв интерес к нашему спору, заваливается на поддерживающего его сзади Петровича. Председатель открывает огонь. Вполне успешно. Два выстрела. Левая нога ниже колена отзывается острой болью. Ещё два моих выстрела против одного выстрела жигана. Он опять в меня попал! В ягодицу. Только сейчас грязь, поднятая падением, брызгами валится на голову. Мне хочется, как можно глубже вжаться в болото, спрятаться в нём, нырнуть, раствориться… Я же свой! Я отсюда!

Кажется, я был недоволен крестьянами, что они не мостят дороги.

Блажь!

Где лежит асфальт, нет места револьверам!