Бог одержимых

Дмитрий корпел над доской до поздней ночи. К нему подходили аспиранты, подсказывали, советовали. Несколько раз звали к столу пить чай с бутербродами. Он не отказывался, но всякий раз через две-три минуты вскакивал и вновь устремлялся к доске.

Собрался уходить только под утро.

— Спасибо, — сказал Роганков на прощание. — В самом деле, управляя биопотенциалами своего тела, можно многое. К дьяволу машины!

— Не "многое" — а всё, — строго поправил я, и усмехнулся. — Только зачем мне столько железа?

Он кивнул, мол, понял, но я-то знал: он подумал — шутка…

* * *

Через пять лет он нашёл меня в Антарктиде.

Геофизическая лаборатория работала круглый год, но, естественно, смена вахты и доставка продуктов — строго по расписанию. Народ здесь тёртый. На мои частые отлучки и появления вне связи с рейсами чартеров привыкли не обращать внимания. А вот приход Роганкова произвёл впечатление.

— Здравствуйте, — немного смущённо сказал Дмитрий, входя внутрь жилого модуля. — Не помешаю?

Он спросил так, будто мы находились не в центре ледового материка, а где-нибудь в Подмосковье, в минуте пешего хода от электрички. Шёл себе на дачу, да и заглянул на огонёк…

Радист Олег едва не упал со стула, будто марсианина увидел. А любимец экспедиции — кот Апогей выгнул спину и зашипел.

— Привет, Дмитрий, — улыбнулся я. — Рад, что не забываешь. Какими судьбами?

— Мы можем поговорить?

— Почему нет? Поговорить всегда можно. За разговоры уже давно не жгут и не сажают…

Он весь сжался, напружинился.

— Нет, не здесь. Можно туда? — он кивнул на дверь. — Наружу?

— Конечно. И в самом деле: незачем травмировать персонал.

Вышли. Ярко светили звёзды, равнодушные к нашим нечаянным взлётам и предсказуемым падениям. Морозило за сорок. Снег весело скрипел под нашими сандалиями, а свежий ветер ерошил волосы. По предложению Дмитрия расположились прямо в воздухе, по-турецки подобрав под себя ноги. Молочная муть внизу и звёздный купол положительно настраивали на душевный лад.

Но Дмитрий и на этот раз не стал тратить время на пустые слова. Переохладив указательный палец правой руки, он десублимировал из воздуха снежную пыль и ею стал отрисовывать систему мировых уравнений.

Я на какое-то время счёл возможным отвлечься — в одной из вселенных происходили события, которые могли иметь важные последствия для моих опытов. Направив события в нужное русло, я вновь одарил Роганкова вниманием.

С поставленной задачей он справился блестяще. Теперь, когда не было необходимости отображать уравнения на плоскости ученической доски, ему удалось изящно показать ход мысли в объёме.

— Из этого следует, что энергия — лишь посредник между массой и временем, — торжествующе заключил он, ставя точку в конце своих рассуждений. — Как мезон между протоном и нейтроном. Эти выкладки подтверждают возможность путешествий во времени. Теперь я знаю, как возникла Вселенная!

— Можешь это подтвердить?

— Конечно, — уверенно заявил он. — Назовите дату демонстрации.

— Семьдесят миллионов лет в прошлом. Особое внимание удели позиционированию хронопрокола. Аннигиляция отверстия потребует приличной массы…

— Порядка одной восьмидесятой массы Земли, — перебил он меня.

— Верно. Но будь осторожен: ошибка в сотую процента разнесёт систему на куски.

— Это у меня ошибка?

Он высокомерно выпятил нижнюю губу, но я не позволил ему наговорить глупостей:

— Взгляни-ка…

Я указал на небесную сферу и вычертил на ней инеем эфемериды:

— Не забудь прецессию и обратное вращение…

Но он меня уже не слышал.

Эх, молодость, молодость… Неужели и я был таким же? Романтика ошибок: пусть тонут дураки, нам море по колено…

* * *

Я ведь знал, что он поступит по-своему.

Но игра того стоила.

Он зашёл дальше всех, поэтому я не мог отступить: а вдруг получится? И поэтому планета была обречена.

Через минуту Роганков сделает свой первый прыжок во времени и девяносто девять процентов биомассы планеты пойдёт на топливо. А что не догорит сегодня, через семьдесят миллионов лет назовут нефтью и каменным углем, и всё равно сожгут.

Я снял туфли и носки.

Ноги по щиколотку погрузились в бесконечное движение жизни. Да. Здесь так: шагу нельзя ступить, чтобы не споткнуться о живое. Сельва Бразилии по сравнению с мезозоем так же бедна жизнью, как пустыня Гоби по сравнению с сельвой.

Я поднял руки и развёл их в стороны. Солнце палило нещадно. Тяжёлый влажный воздух бархатом давил на плечи. Запахи, звуки, движение… Как жаль…

Мне бесконечно жаль этот мир!

Никогда и нигде больше не будет такой плотности страстей на кубический сантиметр. И так всюду: от полюса до полюса, по каждому из меридианов, которые выдумают… ох, как не скоро… через семьдесят миллионов лет.

Живое толкалось у моих ног, карабкалось по брюкам… бабочки вились у лица, а пауки в волосах плели сети. Возмутительно грохотали миллионы голосов, — каждая тварь рвала жилы, стараясь быть услышанной. Невдалеке гулко ухали чьи-то тяжёлые шаги…

Простой и ясный мир.

Неужели его смерть так необходима?

Я сомневаюсь? Нет. Я сожалею.